Мировая революция и мировая война

В первом отклике Молотова на сообщение Астахова, посланном в Берлин 28 июля, одобрялась известная осторожность поведения временного поверенного в делах СССР во время беседы со Шнурре. Однако на следующий день была послана новая телеграмма Молотова Астахову, свидетельствующая о том, что Сталин, познакомившись с сообщением о переговорах со Шнурре, приказал усилить дипломатическую активность в Берлине. «Если теперь немцы искренне меняют вехи и действительно хотят улучшить политические отношения с СССР,— говорилось в этой телеграмме,— то они обязаны сказать нам, как они представляют конкретно это улучшение… Всякое улучшение политических отношений между двумя странами мы, конечно, приветствовали бы» [511].

Тем временем произошли определённые сдвиги в переговорах Советского Союза с Францией и Англией. В конце июля был утверждён состав военных миссий Англии и Франции, направляемых для переговоров в Москву. Главой английской делегации был назначен адмирал Дракс, главой французской — генерал Думенк. Осведомлённое, по-видимому, о тайных переговорах между СССР и Германией, английское правительство в секретных инструкциях Драксу предписывало «всегда иметь в виду возможность советско-германского сговора, а переговоры вести как можно медленнее, чтобы выиграть время» [512]. Выражением той же медлительности было решение отправить англо-французскую миссию в Москву не самолётом, а пароходом. В обстановке, когда дело решали не недели, а дни, этот шаг сыграл на руку советско-германским поискам «взаимопонимания» [513].

По-иному вели себя гитлеровские дипломаты, стремившиеся интенсифицировать и динамизировать переговорный процесс. На следующий день после беседы Шнурре с Астаховым и Бабариным Вейцзекер предложил Шуленбургу устроить новую встречу с Молотовым и развить на ней те мысли, которые были изложены в этой беседе. «Если это приведёт к тому, что Молотов отбросит сдержанность, которую он до сих пор проявлял, Вы можете пойти в Вашем изложении ещё на шаг вперёд и можете сказать что-нибудь более определённое… Это особенно касается польского вопроса. При любом развитии польского вопроса… мы будем готовы охранять все советские интересы и достичь договорённости с московским правительством» [514].

2 августа в переговоры включился Риббентроп, который в беседе с Астаховым бросил ряд пренебрежительных замечаний по адресу «западноевропейских демократий» и сказал, что «разговаривать с русскими немцам, несмотря на всю разницу идеологий, было бы легче, чем с англичанами и французами» [515]. В телеграмме Шуленбургу, излагавшей содержание беседы, Риббентроп писал, что он дал понять Астахову: «в международной политике наша тактика иная, чем у демократических держав. Мы привыкли строить на солидной основе, нам не нужно принимать во внимание колеблющееся общественное мнение». Думается, что столь же откровенное, сколь и циничное замечание о «преимуществах» тоталитарного режима могло привлечь внимание Сталина и стать для него ещё одним аргументом в пользу сближения с Германией.

В беседе с Астаховым Риббентроп заявил, что тон немецкой прессы по отношению к СССР за последние полгода стал существенно иным, и вслед за этим заметил, что улучшение отношений между Германией и Советским Союзом вполне возможно, если у советской стороны имеется такое желание. Далее он повторил формулу, согласно которой от Балтийского до Чёрного моря нет таких проблем, которые «нельзя было бы разрешить между нами» и «слегка намекнул о возможности договориться с Россией о судьбе Польши» [516]. Наконец, Риббентроп подчеркнул, что «в СССР за последние годы усиливается национальное начало за счёт интернационального и… это, естественно, благоприятствует сближению СССР и Германии. Резко национальный принцип, положенный в основу политики фюрера, перестает в этом случае быть диаметрально противоположным политике СССР. Это вопрос, который наиболее интересует фюрера» [517].