Мировая революция. Воспоминания

Чешский вопрос я всегда понимал как мировой вопрос; из этого проистекало постоянное сравнение нашей истории с историей целой Австрии и Европы вообще; единой целью всей моей публицистической работы и всех произведений было, так сказать, вчленить наш народ в организм мировой истории и политики. Благодаря тому, что мы жили под фирмой Австрии, Европа о нас мало знала. Отсюда – мои постоянные путешествия по Европе и Америке, изучение главных культурных земель, их истории, философии и литературы. Я знал по личным путешествиям и наблюдениям Австрию, Германию, Америку, Англию, Россию и Балканы, Италию; во Францию я не ездил потому, что с гимназических лет я изучал ее язык и культуру и внимательно следил за ее развитием. Это знание света пригодилось мне во время войны; в такой же мере и знание языков, благодаря которому я мог иметь непосредственное сношение с людьми.

Во второй период своей депутатской деятельности (с 1907 г.) я изучал прилежно Австрию и всю ее структуру. Я собирал в Вене и всюду все, что касалось императора, целого двора и всего габсбургского рода; Франца-Фердинанда, Фридриха и др. я наблюдал во всех подробностях. Я всегда бывал на заседаниях парламента, но часто читал там политические книги и особенно мемуары. По обязанности депутата я вникал в государственный аппарат и наблюдал этот управляющий механизм. Я занимался также усиленно наблюдениями и изучением армии; припоминаю, например, как я разыскивал в Вене биографические данные о Конраде фон Герцендорфе, когда о нем начали говорить; не раз у нас были о нем с Махаром разговоры, скорее даже споры, потому что я его не ставил так высоко, как мой друг. У меня в войске было несколько знакомых и друзей, которые прошли венскую военную школу и могли осветить мне все устройство австрийской армии, особенно же высший командный состав. Я был хорошо осведомлен о военных австрийских планах.

Зачем я все это делал? Мыслящие люди могли это понять по моему постоянному интересу к проблеме революции; отсюда и мои рассуждения об историческом и естественном праве в связи с вопросом об основе истинной демократии. Из этого у меня произошел конфликт с правящей партией по поводу тактики; то же самое было и с нашими радикалами. Я, конечно, не мог им сказать, почему меня так занимает, собственно, даже беспокоит вопрос революции; я ожидал, что настанут такие условия, при которых я буду принужден разрешить этот вопрос практически; признаюсь, я желал, чтобы эта чаша миновала меня. Быть может, я был несправедлив к радикалам в вопросе об Омладине; это было начало, первые попытки, которые имели, бесспорно, воспитательное влияние. Я расходился и теперь расхожусь принципиально с радикализмом: из наблюдения современной истории, из изучения прошлого опытный человек, мыслящий политически и исторически, извлекает для себя политическую программу, которую последовательно осуществляет. Коротко говоря, политик, государственный деятель идет своим путем, осуществялет свою идею – радикалы бывают часто слепы так же, как и реакционеры, одни и другие делают как раз обратное тому, что делает их противник, живут на счет совести своего противника. По этой же причине я отвергаю так называемую золотую середину, бессмысленную политику и тактику болтания от стены к стене.

Знание славянства, особенно югославян и русских, привело меня к борьбе с Эренталем из-за австрийской политики на Балканах; наше обычное славянофильство мне было несимпатично. Мне была противна эта славянская болтовня, то, что раз уже осудил Неруда; я не мог спокойно переносить этих патриотов и славян, которые не научились азбуке, а с русскими и вообще иностранцами должны были говорить по-немецки.

Живо припоминаю, как меня корили мои ближайшие коллеги, когда я занимался пересмотром словацкого вопроса, когда я ему оказывал особое внимание в «Nasî Dobë» и в «Case». Мне не было довольно абстрактной и узкополитической национальности и любви к отечеству, незнания действительного народа в Чехии, Моравии и Словакии. С детства я чувствовал себя конкретно чехом, что проявлялось в понимании характеров, взглядов и жизни моих земляков там в Словакии, а с течением времени в Моравии и в Чехии. И Прага дает, конечно, такие же права, как Чейковицы или Быстричка; но в Праге слишком много людей, которые живут не бытом Малой Страны[8], описанным Нерудой, а отвлечениями и фантазиями, нажитыми в кофейнях и трактирах. Это касается, конечно, всех городов, есть и у других народов, но от этого не становится менее отталкивающим. Свою принадлежность к чехам и словакам я чувствую, так сказать, по-деревенски, диалектически; философски же я чувствую с Гусом, Хельчицким, Жижкой и т. д. вплоть до Гавличка.