Мировая революция. Воспоминания

Я прекрасно сознавал, что и сам я, и заграничный Национальный совет являемся революционными органами, а потому ожидал, что официальные представители государств выступят против меня с легитимистической точки зрения. Так это сначала и было, и не только относительно нас, но и наших военнопленных. Но это не проводилось всюду одинаково последовательно и не носило характера недружелюбия: нужно было, однако, много такта и умелого использования все возраставшего настроения против государств, которые вела за собой Германия, для того чтобы Национальный совет вошел как можно скорее в правильные сношения с правительствами. Следующим достижением было точно выраженное признание. Союзники находились в регулярных (я бы сказал: официальных) военных отношениях с Австро-Венгрией и придерживались международно принятых обычаев и норм; но когда Германия и Австрия начали нарушать эти обычаи (вторжение в Бельгию, поддержка агитации против Англии в Ирландии и в других местах, антиамериканская пропаганда в самой же Америке и в других местах и т. д.), легитимизм начал бледнеть, и нас начали принимать, сначала de facto, а потом и de jure. Поэтому-то в своей пропаганде мы постоянно старались разоблачить агитационные подкопы Австрии и Германии (деятельность Воски, Осуского и т. д.).

С течением времени наша пропаганда расширяла сведения о наших исторических государственных правах, а вместе с этим способствовала и признанию их; более радикальные политики и радикальные партии признавали наше естественное право и нашу революцию. Стремление к освобождению само по себе пользовалось симпатиями в западных государствах.

Как депутат я, на основании конституционных предпосылок, считался глашатаем взглядов не только своего округа, но и всего народа. Мне верили, когда я по правде заявлял, что в смысле программы я согласовался с большинством наших политических партий и вождей. За границей всюду придавали огромное значение как раз этому факту, а мои друзья, Стид и Сетон-Ватсон, уже в 1914 г. (в Голландии) настаивали на необходимости точного констатирования этого факта для Англии; министр Бальфур еще во время переговоров с д-ром Бенешем относительно нашего признания сомневался, действительно ли Национальный совет достаточно представляет целый народ. Зная парламентариев Запада, я предложил перед отъездом свою политическую программу на рассмотрение всем лидерам, с которыми вел переговоры, и попросил их высказать свое мнение и дать согласие; конечно, я не мог требовать от них формальных обязательств за партии и не мог получить от них письменных удостоверений, но высказанного согласия было достаточно для того, чтобы я мог ссылаться на согласие партий. Из Швейцарии (в 1915 г.) я дополнительно потребовал прямо такое удостоверение. С председателем «Сокола» д-ром Шейнером я подробно разобрал свои планы.

Заграничный Национальный совет, с течением времени нормально организовавшийся (1916), начал понемногу приобретать авторитет, главным образом соответственно той мере, в которой мы организовали войско и стали поэтому участниками войны, вследствие того и действенным до известной степени фактором. Организацией войска мы доказали всем, что ведем дело всерьез. Национальный совет стал правительством de facto, а союзнические правительства шаг за шагом начали признавать его и наше войско. Из отдельных актов признания видно, поскольку признание Национального совета (позднее Временного правительства) было de facto и поскольку и в какой мере de jure. Сравнительное изучение этих различных формулировок весьма интересно; тот, кто понимает право как логическое выражение фактических событий, сумеет вычитать из них основательную часть военных и политических ситуаций того времени.

Национальный совет (Временное правительство) был за границей, он не находился на территории, которую мы предназначали для чешского государства; то же самое было и с нашим войском, которое находилось на иноземной территории, на которой и возникло; нашлись политики и юристы, которых это беспокоило, но я указывал на аналогичное положение сербов на Корфу. Как мы это далее увидим, в конце концов союзникам это затруднение перестало мешать.

Вначале признание Национального совета – в самом начале лишь меня – и нашей национальной программы мы получали чаще от отдельных политических личностей. Сюда относится, напр., уже упомянутая резолюция американского сенатора Кениона в Конгрессе, когда 25 мая 1917 г. он объявил независимость чешского народа за одно из условий мира. Подобные же отдельные голоса депутатов раздавались также во французском парламенте, в Англии, в России и других странах.

В этом вопросе важным являлось признание наших прав, in concrete – Национального совета и войска, отдельными министрами, а потом правительствами. Я уже дал схему всех признаний; по ней видно, что признание тесно связано с нашим военным развитием. Поэтому конец 1917 г., а равно и 1918 г. являются для нас решающими.