Мировая Война (СИ)

Когда стабилизировалась погода нас стали нещадно бомбить. Поначалу бомбили, когда мы закреплялись на местности, оказывали сопротивление. Обязательно прилетали стервятники и закидывали нас бомбами. Так потеряли Кугуар. Машина пока были боеприпасы, стреляла по самолётам, обеспечивая, какую-никакую, защиту от налётов. Даже повредили один самолёт, это при всей неопытности экипажа. Как иссяк боезапас — так экипаж перед налётами старался прятать бронемашину и бежал прочь. Но нашли её враги в один из налётов. Прямое попадание, даже колёс не осталось. Такер, благо, уцелел, и мы его всё же сплавили в тыл вместе с очередной партией раненых. Престон горевал, не желал нас оставлять. Правильный мужик всё же, но его ум нужно было сохранить, раз долг в бою он отдал в полной мере.

С французами мы разошлись на пятые сутки отступления. Тех развернули в боевые порядки сдерживать прорыв танков. Нас, как слабое звено, двинули оформлять тыловые рубежи. Потом мост за нами через очередную речку подорвали расторопные, а на деле перепуганные до чёртиков сапёры, не желавшие слышать ничего про оставшихся за водной преградой союзников. Приказ у них, понимаете ли! Но, по сообщениям разведки, Леклерк со своими бойцами всё же нашел обход и шел где-то относительно недалеко от нас южнее. Как оказалось, мы всё время бежали наперегонки с идущими южнее британскими и канадскими частями. Они пытались захлопнуть штат между двух озёр вместе со всеми застрявшими здесь подразделениями американцев. Устроить нам гигантский котёл. Вот французов и двинули именно это сдерживать. Но, что удивительно, напряжения я не ощущал. Словно все идёт так, как должно идти.

На одном из привалов, всё время угрюмого, молчаливого полковника Раста, неожиданно прорвало. Прислушался он к беседе ополченцев о нашей части сражения за мосты и рассказал, как оно было в бою за Ипсиланти у наших соседей, на юге и севере. Враг или предатели до сражения проникли в тылы обороняющихся. Вроде как аналогичные пойманной нами группы переодетых врагов были повсюду. Те нарушили связь, убили кого-то из командиров, внесли одним словом толику хаоса, а главное — разведали оборону. Тех, кого мы выявили, допросили, они не кололись, но намёк командование поняло. Хотя было поздно, вред нанесён, а уже подошли силы десанта, попытались взять мосты. Как и у нас обломали зубы пару раз, подтащили лёгкие танки и бронетранспортёры, и всем стало дурно. Не предполагалось таких сил у десанта.

Северный мост быстро пересекли штурмовые группы под прикрытием брони. Танк с горем пополам подбили, дорогу заблокировали грузовиками, когда стало понятно, что беда не за горами. Но враг уже был в городе. Началось пехотное сражение. На юге примерно так же, отличие было в том, что мост не блокировали, а повредили опоры с одной стороны, когда танки пошли вперёд. Машина врага свалилась с моста, и остался проход только для пехоты. Обороняющихся все же отодвинули, часть атакующих сразу ушли в нашем направлении, часть пытались додавить американцев, что выходило не очень хорошо.

Полковник искренне хвалил нас за то, что в отличие от соседей сводную роту не смогли убрать совсем с дороги. И то, что мы своими силами не только лёгкий танк десанта, но и три тяжелых уничтожили, вызвало нескрываемый всплеск уважения. Хотя, обратной стороной такого успеха были потери. Моя рота погибшими и ранеными потеряли минимум вдвое больше суммарных потерь двух других рот. Я еще в начале отступления удивлялся: «Как много нас набралось после такой бойни!» После недели марша на юго-запад ответ был на поверхности.

Американцы боялись. Война, такая тяжелая, выбивающая из-под ног землю, их пугала и лишала сил к сопротивлению. Отступление всё чаще было продиктовано страхом смерти. На весах выбора между Победой над врагом и личным выживанием выбор очень часто шел в пользу жизни. Даже если это означало поражение. Никто не видел причины драться в полную силу, с самоотдачей. Какая должна быть победа, ради которой стоит сложить голову? Русские ополченцы не понимали такого слабовольного подхода. Базилон, так и не покинувший нас так же не понимал. Людмила и я — не понимали. Но поделать с этим ничего не могли. И полковник тоже. Он сам был жертвой такого мышления.