Мироздание Ивана Ефремова

Речь идет не о людях, погибших в борьбе за лучшее буду­щее, не о тех, кто шел на подвиг ради прогресса. Мвен Мас потрясен смертью, поражением в схватке со временем всех безвестных (и известных), живших когда-либо на Земле. Он связан с ними одной нитью, и его решение провести опыт, вопреки всеобщему мнению, вызвано чувством долга перед ними. А в "Лезвии бритвы" Гирин ощущает тяжесть прошло­го еще больше, он считает себя ответственным за "все страда­ния живой плоти в ее историческом пути от амебы до чело­века".

Отношение к прошлому сближает Ефремова не с марк­сизмом, а с русскими мыслителями XIX века.

Восставший против Логоса Истории Белинский писал: "Если бы мне и удалось влезть на верхнюю ступень лестни­цы развития, — я и там попросил бы вас отдать мне отчет во всех жертвах случайностей, суеверия, инквизиции, Филип­па II и проч.; иначе, я с верхней ступени бросаюсь вниз го­ловой"  [2]. У Достоевского Иван Карамазов возвращал Богу свой билет на вход в мировую гармонию — из-за сле­зинки одного замученного ребенка. Это неотъемлемое от русской традиции чувство связи с прошлым, эта ненависть к страданиям и смерти нашли свое законченное выражение в системе Николая Федорова, для которого отвратительны были все классические, социалистические и другие утопии, ибо все они рисуют "общество, пирующее на могилах от­цов".

В ПАУТИНЕ СТЕРЕОТИПОВ

По мере развития своих концепций Ефремов все дальше и дальше уходит от марксизма.

Метафизик и дуалист по образу мышления, он рисует манихейскую картину мироздания, наполненную символически­ми значениями и ничуть не похожую космологию согласно диалектическому материализму.

Поначалу типичный научный фидеист, он начинает сомне­ваться в науке. Он говорит вдруг, что "наука даже в соб­ственном развитии необъективна, непостоянна и не настолько точна, чтобы взять на себя всестороннее моделирование обще­ства".

Но самый сокрушительный удар Ефремов наносит по ор­тодоксальному пониманию человеческой истории. Главное в ней — не борьба за распределение материальных благ, а "история духовных ценностей, процесс перестройки созна­ния и структуры ноосферы".

Ефремов предлагает собственную концепцию историчес­кого процесса и различает в нем три ступени. Первая — это искусство, фантазия: "В голоде, холоде, терроре она создава­ла образы прекрасных людей, будь то скульптура, рисунки, книги, музыка, песни, вбирала в себя широту и грусть степи или моря. Все вместе они преодолевали инферно, строя пер­вую ступень подъема. За ней последовала вторая ступень — совершенствование самого человека, и третья — преображение жизни общества. Так создавались три первые великие ступени восхождения, и всем им основой послужила фантазия".

Фантазия, искусство, самоуглубление — сознание — вот сила, способная изменить ход истории.

Ефремов был невнимательно прочитан и плохо понят. Ус­пех "Туманности Андромеды" помешал разглядеть в нем что- либо другое, кроме энциклопедической выдумки, динамиче­ского оптимизма, крайнего антропоцентризма и геоцентриз­ма. Его тут же оплели паутиной стереотипов. Возникло кли­ше, принятое и официальными критиками, и представителями "новой волны", и западными исследователями: Ефремов считается образцом соцреалистической утопической научной фантастики, а его противоположностью называют польского писателя С. Лема и братьев Стругацких. Система же оценки здесь просто ложна. Лем поразил воображение советских фан­тастов — оставаясь социалистическим писателем, он касался таких тем, о которых им и не снилось. Ефремов очутился где-то на полпути между "ближними фантастами" и "нова­торами". И не без согласия последних им полностью завла­дели стражи идеологии.

В большой мере он сам виноват в этом. Он никогда не отличался ясностью выводов, наоборот, он обставлял их объяснениями и дополнениями, зачастую искажавшими смысл сказанного. Тут равно сыграли и навыки эзопова языка, и утопический темперамент, заставлявший Ефремо­ва браться за решение всех проблем, назойливыми мелочами снижать масштабы своих мыслей, доказывать свои недока­зуемые метафизические положения наивнейшими аргумен­тами. В такой форме его концепции легко уязвимы для кри­тики и составляют благодарный материал для всяческих идеологических подтасовок.