Миртала

Вот уже более десятка лет Сарра умело и уверенно руководила ткацким предприятием, и тот достаток, который наполнял жилище ее семьи, имел своим источником ее трудолюбие и предусмотрительность. Симеон, некогда искусный мастер в шлифовке и оправке драгоценных камней, давно уже забросил приносившую доход работу, полностью отдавшись чтению и размышлению над книгами, втройне для евреев святыми, ибо хранили они в себе историю народа, законодательство и религиозное учение Израиля. О Симеоне можно сказать, что лишь тело его пребывало в этих стенах, душа же уносилась каждый раз далеко на Восток, в Явне, куда после страшных поражений Израиля ушли самые достойные из его мужей, наперекор всем вероятностям держа там совет, как сохранить религиозное своеобразие народа израильского. Вот и теперь, когда Сарра в комнате работниц гасила лампы, а потом, открывая сундуки, старательно укладывала в них только что выполненные работы и с благостной улыбкой на устах мысленно пересчитывала уже разложенный по сундукам дорогой товар, Симеон уже более громким голосом и с нарастающим воодушевлением обращался к Горию:

— Из каждой буквы священных книг наших вынести короб предписаний, выполнять которые будет обязан каждый истинный сын Израиля. Вот цель бет-дина, собрания мудрецов, обдумывающего в Явне наше будущее. Да, Горий! Из каждой буквы — короб предписаний! Именно они, словно оплот нерушимый, огородят со всех сторон Израиль от чужих народов. Пусть же каждый дело свое выполняет иначе и каждый час жизни своей проводит иначе, чем сыновья чужих народов, и не смешается с ними, и не утонет в них жалкой каплей в громаде океана. Из каждой буквы — короб предписаний! А если найдется такой, кто хоть одного из тех предписаний, даже самого малого, выполнить не захочет, тот будет проклят! Проклятием суровым, неумолимым, исключающим его из живущих, а тело и душу его предающим на съедение ангелам смерти и возмездия! И задачу эту должен выполнить бет-дин, заседающий в Явне… Поэтому-то душа моя пребывает чаще там, чем здесь…

Горий тряс головой, покрытой выгоревшими седеющими волосами, а на белом, изборожденном мелкими морщинами лице его проступала блаженная грусть. Он поднял вытянутый указательный палец и заговорил приглушенным голосом:

— Когда к Гиллелю прибыл язычник с просьбою объяснить веру Израиля, Гиллель ответил: «Не делай ближнему своему того, чего не хочешь, чтобы сделали тебе». А мудрецам в Явне для изложения сути нашей веры и целых лет не хватит…

— Не делай ближнему своему того, чего не хочешь, чтобы сделали тебе! — с горечью повторил Симеон. — О, Горий, Горий, почему же нам чужие народы столько всего сделали!

— Грешники они, наверняка, — ответил Горий, — но Гиллель говорил также: «Не суди ближнего своего, пока не увидишь, что сердцем и мыслью его руководило».

— Ближнего! — воскликнул Симеон. — Пусть в сей же момент десница Извечного в пыль обратит кости мои, если я хоть когда-нибудь грека или римлянина ближним моим назову!

Добродушный Горий неожиданно резко встал с табурета.

— О, Симеон! — воскликнул он. — Да не повторят уста сынов наших те слова, что вымолвил ты!

— Уста и сердца сынов наших, — чуть ли не кричал Симеон, — из поколения в поколение повторять будут их; видать, Горий, мягкое учение Гиллеля приведет тебя и подобных тебе прямо к… отступничеству!

Горий покраснел и зашептал дрожащими устами:

— Отступничество!.. Я… меня… к отступничеству!..

Но тут же, верный обычаю своему, сдержал гнев, снисходительно улыбнулся и, взяв в свои руки руку разгневанного друга и приблизив свое лицо к горящему лицу его, шепнул:

— Симеон! Отцом синагоги нашей назвал тебя народ… а Гиллель говорил: «Тот, кто позволяет гневу властвовать над собой, не может учить людей».