Миртала

Миртала уселась на глинобитном полу рядом со своими станками и не отводила от лица Менахема глаз, в которые, казалось, стекались все мысли ее и чувства. Он снял тюрбан и обнажил седеющую голову, надел маленькую круглую шапочку, не прикрывавшую его высокого, изборожденного морщинами чела. При свете маленькой лампы Менахем громко читал тексты, записанные на разложенных перед ним листах пергамента. Напротив из тени проступало темное и изможденное, но внимательное и сосредоточенное лицо сидевшего на низком табурете Йонатана. Над головами мужчин собирался дым от горящей лампы; голос читавшего Менахема разносился по комнатке. То, что он читал, было плодом мечтаний, страданий и размышлений всей его жизни, произведением, которое он вот уже много лет писал и в комнатке этой, и у входа в рощу Эгерии. Скорбные стоны, крики отчаяния, мольбы, упреки и вопросы, обращенные к Богу, бунт против самого Бога, мистические видения райского будущего, жестокорадостные проклятья, изрыгаемые на врагов, фантастические сны и фантазии, представляющие врагов тех в виде многоглавых орлов, несущих погибель крылатых коней, морей, изливающих в мир черные зловонные воды, — все это складывалось в мрачную конвульсивную поэму, и представляла она собой не что иное, как одно из тех произведений, которые, нося название Апокалипсиса, стаями разлетались тогда по всему миру.

Менахем был поэтом, но таким, какой может появиться только из народа, изо всех сил противостоящего преждевременной смерти, в горячке от полученных ран, обезумевшего от насилия угнетателей и в безумии своем мечтающего о рае, чудищах, чуде спасения и аде отмщения, от невзгод своих убегающего в пьяные конвульсии проклятий или в мистическое царство экстаза.

Он был поэтом. Но он был худ, бос, одет чуть ли не в лохмотья, а из его узкой и слабой груди вырывался хриплый писклявый голос. Теперь же, когда он снял тюрбан и развязал широкий пояс, он, казалось, стал еще ниже ростом и щуплее. В его фигуре и голосе не было ни солидности, ни поэтической возвышенности, ни громоподобных звуков пророка. Когда он вдохновенно читал по написанному или по памяти самую сильную строфу своей поэмы, его не достающие до земли босые ноги болтались в воздухе, а худые руки так неловко дергались, что, видя это, презрительно ухмыльнулся бы самый последний из ораторов с той стороны Тибра. Менахем тогда казался жалкой ощипанной птицей, конвульсивно машущей крылами. Когда же он переходил к скорбной, умоляющей, смиренной строфе, его хриплый голос становился плаксивым и тонким, худое тело раскачивалось взад-вперед, трясущиеся руки беспорядочно касались лба, глаз, щек, груди. И тогда он становился похожим на плаксивого ребенка, тянущего ручонки к материнской груди. Только и всего, метался ли он, плакал ли, сучил ли босыми ногами или смешно пытался придать своим губам выражение ненависти или ужаса; высокое чело его покрыли бесчисленные морщины — письмена о множестве пережитых мечтаний, в глазах пылал огонь невыразимой нежности, а по дряблым, дрожащим желтым щекам время от времени скатывалась большая, светящаяся в тусклом свете лампы слеза.

Даже самый последний оратор с другой стороны Тибра, глядя на этого поэта и слушая его, скривился бы в презрительной ухмылке. Но Йонатан дышал громко и учащенно, его почерневшие руки, отмеченные красными шрамами, часто искали отцовских коленей, на которые падало горевшее от волнения чело.

Миртала тоже вошла под свет лампы и села, но не у своего станка, а возле стены, поближе к беседовавшим. Напряжение мысли, на чем-то сильно сосредоточенной, отражалось в ее глазах, влажных, блестящих и не отрывавшихся от Менахема.

— Имя твое, отец, прославится и будет почитаемо в Израиле... — сказал Йонатан.

Менахем отрицательно покачал головой.

— Имя мое, — сказал он, — нет, Йонатан! Тебе единственному открыл я душу свою и на уста твои возлагаю печать молчания. Кто я таков? Неизвестный, бедный, презираемый. Кому захочется меня слушать? Я хочу, чтобы каждое из слов моих стало для Израиля каплей бальзама и стрелой защиты. Поэтому я отрекусь от чести авторства произведения моего, объявлю людям, что оно — наследие нашего великого Эзры. А тому, кто некогда, после освобождения из неволи, пусть и менее жестокой, чем теперешняя наша, воссоздал сионский храм, великому писцу, пророку давних времен, народ легче поверит и скорее от песни его загорится и укрепится, чем если бы он знал...

— Значит, ты отрекаешься от той славы, которую должен принести тебе труд всей твоей жизни?