Миртала

— Каждый человек несет бремя своих грехов, — с грустной рассудительностью возразил Юстус. — Если опасения, равнодушие, жажда славы и наслаждений отвлекают кого-то от правого дела, то вы грешите избытком запальчивости, безумием, бросающим вас на напрасные мучения, грешите сердцем, ставшим равнодушным к мерзостям жестокости. Вы называете их отступниками и предателями, они величают вас усердными безумцами, кровавыми палачами...

—Да, мы таковы!—приподнявшись на подушках, произнес Йонатан. В тот же момент в его руке сверкнул кривой короткий кинжал. —Да, Юстус, я усердствую в деле своем, и, когда была пора, я срезал кровавые гроздья в винограднике едомском и готов срезать их и дальше... вот этим серпом.

Юстус прикрыл глаза рукой.

— Спрячь это оружие, — быстро прошептал он, — оно может выдать тебя... Зачем ты носишь его с собой? Искушение легко может соблазнить обезумевшее сердце...

Йонатан спрятал кинжал за пазуху и с горькой усмешкой начал:

— Не бойся! Я не сделаю ничего плохого твоему Агриппе. Страда была долгой и страшной. Хочу отдохнуть. Я уйду далеко, в тихом уголке возведу стены дома своего, поставлю свои верстаки и рядом с женой буду воспитывать сыновей, которые могли бы наследовать мне…

Он закончил свою речь. Его черты, немного разгладившиеся при последних словах, снова помрачнели. По улице мимо дома Менахема шла веселая уличная толпа, во главе которой были женщины в приоткрывающей плечи одежде, бренчавшие на музыкальных инструментах. Десяток-другой мужчин, оборванных и босых, с зелеными венками на головах и с розами в руках и на груди, шествовали в такт музыке, громко смеясь. В веселящейся группе — этом слабом, единичном отзвуке безумного разгула, которым до краев был наполнен и кипел Рим в дни новогодних сатурналий, — чувствовалась близость оргий, которые должны были последовать за Аполлоновыми играми. Но до сатурналий было еще слишком далеко, и праздник Аполлона наполнял улицы весельем, которому поддавала страсти жаркая погода июльских дней. Недоступные взору прохожих, Йонатан и Юстус через террасную балюстраду могли отчетливо видеть пеструю шумную толпу, которая, проходя мимо дома Менахема, разразилась нестройными криками:

— Здоровья и счастья великолепному Титу, сыну божественного кесаря! Здоровья и счастья Беренике, прекрасной возлюбленной Тита!

— Ты слышишь, Юстус? Ты слышишь это? — вдруг шепнул Йонатан. — Даже эта подлая толпа соединяет имя израильтянки с именем того, кто нанес по отчизне нашей последние удары! Возможно ли такое, Юстус, чтобы она стала его женой? Можно ли допустить, чтобы такое унижение предстало перед очами народа? Чтобы слюной этого оскорбления были забрызганы наши жертвы и страдания?!

Юстус понурил голову и ответил:

— К сожалению, именно так, видимо, и произойдет! Тит любит ее и бережет, как зеницу ока, а она... Разве может женщина устоять перед очарованием лучезарной красоты, соединенной с высшим в земном мире положением? Тит самый блистательный человек в Риме и наследник Веспасиана.

— Однажды я видел ее, — задумчиво сказал Йонатан, — я видел ее, когда во время первых повстанческих движений в Иерусалиме она вышла на террасу дворца, вся в пурпуре и золоте; она протягивала к нам руки, умоляя разойтись, успокоиться и не призывать на свою голову и на всю Иудею мстительной руки римлян... Тогда она была прекрасна, но народ кричал ей: «Ты — внучка Маккавеев, так веди же себя достойно! Стань Юдифью[33]! Возьми меч, вдохновись примером предков своих и веди нас в бой, как огненный столп вел отцов наших в пустыне!» О, это был великий момент, Юстус, момент, когда эта женщина могла стать душою народа своего, силой и славой его и, как знать, может, даже его спасением... Но она...

— Знаю, — завершил Юстус, — она вместе с братом своим покинула восставшую столицу...

— Убежала, ища спасения в лагере римлян! Тогда Тит одной рукой поджигал Иерусалим, а другой надевал на ее палец обручальное кольцо... О, Всевышний! Неужели ни одна из Твоих молний не поразит их, чтобы разорвать этот похабный, кощунственный, отвратительный союз?

Страшен был в это мгновение Йонатан. Глаза, налившиеся кровью, он обратил к небу, судорога прошла по исхудавшему лицу, а в руке его снова заблестел кинжал. Юстус быстро перехватил его руку: