Миры Артура Гордона Пима

Как прекрасна была она в смерти! Нежная рука, которая протягивалась к человеку с единственной целью помочь и услужить, – такая тонкая, такая бледная! Прелестные глаза, которые излучали только любовь и доброту, ныне прикрытые веками. Очаровательнейшее лицо из всех, какие когда-либо целовало солнце, улыбалось Пиму – и сердце у него обдало лютым холодом, более страшным, чем холод, убивший прекрасное создание, которое он заключил в объятья, упав на колени рядом. Но губы – сочные красные губы, сладкие девичьи губы, первое прикосновение к которым навсегда вознесло его над земным миром; изящно очерченные губы, которые околдовали его пленительной улыбкой и никогда не кривились недовольно, но лишь мило и трогательно надувались порой… на них он не мог смотреть сейчас, просто не мог.

Прелестное дитя чудесной земли и странного народа! Она была одной из тех, чьи кристальные души не нуждаются в очищении огнем долгой земной жизни! Пиму отныне осталось лишь чувство пустоты и тоски; она же просто перешла в иной, блаженный мир.

Пим оцепенел от горя, но в оцепенении своем испытывал невыносимую боль разлуки. Ужели это конец? Может ли все так кончиться? Да, для него сегодня умерли все земные надежды. Но потом? Безусловно, это не конец! Еще несколько лет жалкого прозябания на глиняной груди холодной эгоистичной земли, а потом… неужто лишь забвение? Нет, нет! Он не хочет, не может поверить в такое!

Пока Пим стоял там, где многие, очень многие стояли до него и где еще будут стоять миллионы, воспарила ли душа его в небесные сферы или же, усомнившись в справедливости воли Божьей, пала во прах, чтобы никогда более не подняться? Я не знаю ответа.

О, тяжкое бремя невыразимого горя утраты! Похоронив все надежды, в безысходном отчаянии скорбящий может лишь стоять и лить слезы, с обливающимся кровью сердцем, навеки связанный незримыми узами с призраком всех своих мечтаний и радости – всего, что вселенная чувств человеческих возводит на фундаменте надежды. Но нам надлежит извлекать урок из подобной утраты, ибо такой урок является залогом нашего собственного движения ввысь; такие утраты суть всего лишь проявления воли Божьей, открывающие нашим возлюбленным и нам самим вечность блаженной гармонии.

Так завершил свое повествование доктор Бейнбридж; и хотя он говорил о смерти и выражал чувства, старые как мир, его слова сильно на меня подействовали. Несмотря на молодость доктора, у меня создалось впечатление, что он сам некогда пережил тяжелую утрату и извлек из нее урок, о котором говорил. Несколько мгновений мы молчали, а затем, хотя я знал, что Бейнбридж непременно скажет еще несколько слов, я счел уместным поблагодарить его за долгий кропотливый труд по упорядочиванию и уточнению сведений, сообщенных старым моряком, каковой труд, как я знал отчасти и по собственному опыту, требовал неослабного упорства и бесконечного терпения. Я поблагодарил доктора, осыпал заслуженными хвалами и ясно увидел, что ему приятно слышать добрые слова, сказанные, как он знал, от чистого сердца.

Куря сигары и беседуя на разные темы, мы просидели почти до часа, когда Бейнбридж обычно откланивался. И тогда он вновь вернулся к истории Петерса.

– Мне остается лишь должным образом расстаться с нашими героями. О судьбе Пима после возвращения на родину Петерсу известно не больше, чем нам, – на самом деле даже меньше. Как мы знаем, По в примечании к своей повести упоминает о «последовавшей недавно внезапной и трагической кончине мистера Пима». Вот и все, что нам известно, а для Петерса даже этот факт, сообщенный мной, явился новостью, ибо они с Пимом расстались в феврале 1830 года, в городе Монтевидео, в Уругвае: Петерс вместе со своим старым приятелем-моряком, которого случайно встретил в Южной Америке, нанялся на судно, идущее в Австралию, а Пим несколькими днями позже отправился в Соединенные Штаты.