Миры И.А. Ильфа и Е.П. Петрова. Очерки вербализованной повседневности

Укорененность описания Арбатова в 1929 году порождает даже политические неловкости. В «Золотом теленке» местный начальник, робея перед Бендером — «сыном лейтенанта Шмидта», неожиданно начинает хвалиться городом: «Церкви у нас замечательные. Тут уже из Главнауки приезжали, собираются реставрировать». Это логично вытекает из «церковного» образа Арбатова, но настолько нарушает исторический фон первой половины 1930 года — с его разнузданной антирелигиозной вакханалией, что выглядит нелепо и выставляет соавторов, мягко говоря, в двусмысленном виде. Конфуз отчасти объясняется тем, что реплика арбатовского начальника — точное повторение реплики начальника из «Великого комбинатора», написанного «после “Двенадцати стульев”», в «Двенадцати стульях» же присутствовали аналогичные упоминания Главнауки, учреждения, занимавшегося, в частности, восстановлением культурных памятников.

Правда, в «Великом комбинаторе» образованные девушки Арбатова сидят на улице с книжками «Ляшко, Бичер-Стоу и Сейфуллиной», а в «Золотом теленке» — «Гладкова, Элизы Ожешко и Сейфуллиной», но это перечисление варьирует идентичный ряд востребованных в СССР авторов по типу «Фома и Ерема»: Ожешко, как и Бичер-Стоу — прогрессивная зарубежная писательница-классик; Ф.В. Гладков, как и Н.Н. Ляшко, — представитель современной пролетарской литературы.

Напротив того, приступ к описанию Арбатова в двух редакциях — заметно различается. Первая глава «Великого комбинатора» начиналась с развернутой «лужной» сценки, которая была затем исключена из «Золотого теленка» (ее набросок имеется в записной книжке Ильфа за июнь-сентябрь 1929 года).

«Железнодорожный пейзаж одинаков во всем мире.

Подъезжая к Риму, путешественник видит точно такие же семафоры, какие запирают вход в Архангельск. Подтягиваясь к Самарканду, Чикаго, Мюнхену, Пекину или Ницце, поезда минуют одни и те же сооружения: стрелочные посты, круглые паровозные депо, водокачки с подвижными хоботами и мастерские с мелкими оконными переплетами, где обязательно выбито несколько стекол.

Когда смешанный товарно-пассажирский поезд, беспокойно посвистывая и раскачиваясь, покинул узловую станцию Арбатов, единственный высадившийся на перрон пассажир посмотрел по сторонам с несколько ироническим любопытством. Он увидел то, что мог бы увидеть на подступах к Вене или Рио-де-Жанейро и что множество раз видел у ворот больших и малых русских городов.

Пассажир повернулся спиною к постылым железнодорожным деталям, щелкнул ногтем по станционному колоколу и, сопровождаемый ангельским звоном, вышел на площадь.

Такой площади путешественник не увидел бы ни в Риме, ни в Мюнхене, ни даже в Архангельске. Навстречу ему, с противоположного вокзалу края, шел гигантский мужчина, несший на плечах женщину, словно ворох белья. Мужчина осторожно погружал в жидкую грязь голые ноги. Так ходят по воде не умеющие плавать купальщики. Подойдя к вокзалу, гигант снял с плеч свою ношу и бережно поставил ее на ступеньку. Совершив этот человеколюбивый поступок и получив за него медную монету, гигант уселся на краю болота.

Пассажир, с интересом следивший за действиями человека-парома, вежливо снял фуражку с белым верхом, какую по большей части носят администраторы летних садов и конферансье, и сказал:

— А есть в городе кроме вас еще какие-нибудь перевозочные средства? Механические экипажи? Таратайки? Конно-железная городская дорога? Метрополитен?

— Ничего нету, — ответил верзила, подумав. — То есть извозчики есть. Это верно. Только сюда они не заезжают. Глубоко.

Через несколько минут дружественной беседы выяснилось, что в городе Арбатове есть даже и прокатный автомобиль, но в него уже два месяца никто не садится.

— Боятся, — сказал человек-паром с насмешкой.

Больше ничего от человека-парома приезжему добиться не удалось.

Он откозырял своему собеседнику и, помахивая саквояжем, вознамерился переправиться через площадь собственными силами. С брезгливостью кошки, которая боится промочить лапы, приезжий прошелся по краю великих грязей и отступил. Как видно, он дорожил своими столичными башмаками и белыми теннисными брюками, облекавшими его могучие плебейские ноги. Верзила следил за ним равнодушным взглядом.

— Значит, погибать? — сказал приезжий. — Что ж! Таковы суровые законы жизни. Гражданин! Считайте меня своим клиентом!

— Поедем? — спросил человек-паром, оживляясь. — Две копейки перевоз. И за сундучок копейку.

— Это за ручной-то багаж? Копейку? Ну, ладно, ладно, вези.

Взбираясь на скользкие каменные плечи верзилы, приезжий озабоченно осведомился:

— Горючего хватит?

Верзила вдруг захихикал и, прижав к животу ноги пассажира, поскакал через болото. Пассажир клонился то влево, то вправо, оберегая брюки от трефовых грязевых шлепков.

— Эй ты, корабль пустыни! — кричал он. — Потише! Не пассажиры для транспорта, а транспорт для пассажиров!

Смущенный этими высокопарными возгласами арбатовский корабль пустыни замедлил ход. Это позволило пассажиру спокойно оглядеться.