Миры И.А. Ильфа и Е.П. Петрова. Очерки вербализованной повседневности

Остапа сближает с Нислом/Нисселем — в дополнение к постоянному эпитету — несколько существенных черт. Как известно (со слов самого «великого комбинатора»), Остап не любит деньги и упрекает Воробьянинова, что тот «любит деньги больше, чем надо». Аналогично с героем Шолом-Алейхема: «Что для Нисселя Швальба деньги? “Деньги, говорит он, — последняя забота. — Я никогда не ходил искать денег, деньги меня искали”»[86]. У Швалба/Швальба — как и у Бендера (в «Золотом теленке») — есть географическая мечта: «Было время, когда он даже копил деньги на “шиф-карту”, но различные комбинации всегда удерживали его. Но каждый раз, как только та или иная комбинация шла прахом, он тотчас же направлялся в контору, чтобы заказать себе билет в Нью-Йорк с первым пароходом. Но по дороге в контору приходила на ум новая комбинация — и он сворачивал с дороги и брался за работу…»[87].

Правда, Нью-Йорк не столь экзотичен и утопичен, как Рио-де-Жанейро, однако «человек с комбинациями» осуществил свою мечту, а «великий комбинатор» не прорвался не только в Бразилию, но и в Румынию.

Итак, формула «великий комбинатор» явно восходит к «человеку с комбинациями», а в образе Остапа Бендера узнаются некоторые признаки Нисла Швалба. В то же время Бендер очевидно несводим к повторению Швалба: он не лондонский «агент», а маскулинный одессит, который занимается аферами другого уровня и в другой сфере и который, прежде всего, действует в условиях «после Октября» — в Советском Союзе.

Связь Бендера с романом «Блуждающие звезды» — подобно другим аллюзиям на сочинения Шолом-Алейхема в дилогии Ильфа и Петрова — имеет «дистантный» характер. С одной стороны, это включение шолом-алейхемовского аспекта в структуру образа «великого комбинатора», с другой — это не столько признание в верности, омаж дореволюционному классику, сколько полемическое стремление к трансформации его наследия и той модели еврейского жизнестроительства, которая символизировалась именем Шолом-Алейхема. Это — память об идишской культуре, и это — отрыв от нее, обусловленный социальными переворотами. Это — единство и борьба «человека с комбинациями» и «великого комбинатора».

Поэтика времени, или Почему в Шанхае ничего не случилось

Итак, Остап Бендер — советский уголовник, и странствуют герои романа по Советскому государству. Причем в конкретное, точно определенное время.

Действие в романе, как упомянуто выше, начинается весной и завершается осенью 1927 года, накануне праздновавшегося 7 ноября десятилетия Советского государства. Это как раз последний этап открытой полемики официального руководства партии с «левой оппозицией». И авторы романа следовали требованиям конъюнктуры, сложившейся к лету, когда работа над романом началась.

Оппозиционеры уже давно утверждали, что тогдашние лидеры партии — И.В. Сталин и Н.И. Бухарин — отказались ради упрочения личной власти от идеала «мировой революции». Такой отказ, настаивали оппозиционеры, непременно обусловит гибель СССР, потому что пресловутая новая экономическая политика изначально планировалась как временное отступление, ведь до победы «мировой революции» невозможно окончательное «построение социализма в одной отдельно взятой стране». Постольку невозможно, поскольку неизбежна иностранная агрессия, вероятность которой будет исключена только после «мировой революции».

Сторонники официального руководства умело подменили тезисы, объявив, что оппозиционеры не желают «строить социализм», потому как в условиях мирного времени работать не умеют, вот и стремятся вернуть им привычную ситуацию «военного коммунизма», выдвигая лозунг «мировой революции», подразумевающий отказ от новой экономической политики.

Троцкий, конечно, заметил подмену тезисов. Пытался объяснить, что не был противником нэпа, а утверждение принципиальной невозможности окончательно «построить социализм» до «мировой революции» вовсе не подразумевает категорический отказ «строить социализм», да и вообще противопоставление сторонников «мирного строительства» и адептов «военного коммунизма» в данном случае неуместно.

Успеха Троцкий не добился. Советскую прессу контролировали Сталин и Бухарин, потому оппонентам не давали возможности вести полемику в равных условиях. Стараниями официальной пропаганды Троцкий стал к середине 1920-х годов своего рода символом «красного террора» и соответственно «военного коммунизма». Обобщая, можно сказать, что и символом любого радикализма, ассоциируемого с «левизной». Ну а Сталин и Бухарин — как представители официального руководства — ассоциировались с идеей «мирного строительства».

Пропаганда была весьма интенсивной. Внимательный сторонний наблюдатель — философ В. Беньямин, посетивший Москву на рубеже 1926–1927 годов и общавшийся с представителями «левой» богемы, — отметил: «Сейчас каждому коммунисту разъясняют, что революционная работа этого часа не борьба, не гражданская война, а электрификация, ирригация, строительство заводов»[88].