Mischling. Чужекровка

– Ты же не усидишь на лошади, – ужаснулась я, но он и слышать ничего не желал.

А что еще нам оставалось? Только ехать. Городским патрулям не было дела до состояния тринадцатилетнего пацана.

– Ладно, – смирилась я. – Поехали.

Позади оставались руины, впереди всплывали далекие деревни. Увязая копытами в липкой грязи, Коняшка огибал черные на белом оспины проталин. Та же самая Луна, что равнодушно созерцала нашу неволю, осветила нам путь, но вскоре юркнула за облака. Суждено ли ей было пережить свой стыд? Я понадеялась, что нет. Быть может, во мне говорила мелочность. Но нас, голодных, изможденных, растерянных, гнали вперед только наши утраты и лишения. Из-за ввода советских танковых войск в Познань мы не могли выбирать направление; на пути в Варшавский зоопарк нас то и дело разворачивали куда придется. Оставалось только молить наших высочайших покровителей (Феликсу – своего бога, мне – судьбу), чтобы у нас достало сил уничтожить того, кто вживил столько лютой злобы в наши сердца.

Перль Глава восемнадцатая. Расставания

Добравшись до Кракова, мы стали бродить по городу, от дома к дому. За оконными стеклами то тут, то там шевелилась занавеска и чьи-то пальцы поправляли краешек тюля, как будто взрослые впали в детство и задумали поиграть в прятки. Многие даже не удосуживались на нас взглянуть. Например, та девушка: она сидела у стены, на фоне цветочных обоев, и читала книгу. Мне тоже хотелось когда-нибудь почитать книгу. Чтобы найти в ней ответ, кем же я была, пока не оказалась в клетке.

И чтобы в этот момент рядом сидела Мири. Но всю дорогу до Кракова она шепотом молила нас о прощении, так что я уже стала опасаться, как бы ее скорбь не нарушила то будущее, которое я для себя придумала.

– Бывает и хуже, – отозвался о Кракове Отец Близнецов.

Он ждал подтверждения от Мири, но та молчала. Губы ее сковала немая тревога: мы раз за разом ломились в закрытые двери. На улицах женщин преследовали русские солдаты, тащили в закоулки и прижимали к стенам домов. Назад женщины уже не возвращались. К нам бросались попрошайки, которые всякий раз заходились бранью, не сумев поживиться едой. Из всех выделялся мужчина, наблюдавший за нами со скамьи у часовой мастерской. Держа блокнот для записей и газету, потягивая кофе, он слушал женщину, которая отчаянно жестикулировала и явно взывала о помощи. Таких было несколько. Вдовы, беженки, горожанки – человек шесть – ожидали своей очереди переговорить с этим молодым человеком. Заметив наши лохмотья, тот вскочил с места и подбежал к Отцу Близнецов справиться, откуда мы приехали.

У молодого человека было обветренное, помятое лицо старика, словно он всю свою жизнь прожил на улице охотником и дичью одновременно. В нем угадывался солдат, но совсем не такой, как в Отце Близнецов. Глаза выдавали отеческий инстинкт: будто мы, едва переступив границы города, уже влились в его семью. Позже выяснилось, что он состоял в подпольной организации «Бриха», помогавшей евреям бежать в другие, более безопасные страны. Но тогда ясно было одно: этот человек, по имени Якуб, решил обеспечить нам кров в пустующем доме рядом со своим собственным. Это серое, унылое строение с заколоченными окнами смахивало на гнилой зуб.

– Хозяева не вернутся, это точно, – сказал Якуб.

Заметив на поблекшей стене яркое пятно краски, где еще недавно желтела мезуза, Отец Близнецов помедлил у порога, но Якуб сказал: «Не дури!» – и, широко распахнув дверь, не оставил нам выбора; пришлось войти.

Так в нашем распоряжении оказался заброшенный особняк – четыре стены и ветхая кровля. Повсюду виднелись следы бегства прежних обитателей. Перевернутые книжные полки, в раковине – женская ночная рубашка в голубой лужице. В одной стене брешь размером с три кирпича – бывший тайник. На кухонном столе – ручка и клочок бумаги с выведенным обращением, – и только.

Мы с благодарностью осмотрели помещение, после чего Отец Близнецов объявил ужин и принялся скупо раздавать свеклу из огромной банки, одиноко стоявшей в чулане. Свеклу откусывали по очереди, пачкая ладони и рот бордовым маринадом. Отказалась только Мири. На улице снова повалил снег, но в кои-то веки он оказался желанным. Подкрепляясь свеклой и пуская по кругу единственный стакан для воды, дети радовались отсутствию ненавистных примет жизни.

– Кобылы нету! – наперебой выкрикивали они. – Крыс нету, бараков нету, забора нету, уколов нету!

Настал мой черед. От долгого молчания в клетке язык у меня до сих пор ворочался плохо, но в тот миг слова пришли сами собой. Уж не знаю, откуда они взялись, но то были слова моего зайде, упавшие с неба легко и свободно, как снежинки.

За возвращение моей Бесценной! – провозгласила я.

В знак солидарности Мири подняла стакан, но при этом лишь вяло улыбнулась. Может, ей страшно было остаться одной? Может, думалось, что она станет ненужной, когда я обрету мою Бесценную?