Miserere

Водяныя капли, струившіяся въ скважины разрушенныхъ сводовъ и падавшія на плиты съ мѣрнымъ стукомъ, подобнымъ стуку часового маятника; крикъ совы, пріютившейся подъ каменнымъ ореоломъ изваянія, уцѣлѣвшаго въ углубленіи стѣны; шорохъ пресмыкающихся, пробужденныхъ бурей отъ ихъ летаргическаго сна и высовывающихъ свои отвратительныя головы изъ норъ, въ которыхъ они спали, или ползающихъ среди сорныхъ травъ и терніевъ, выросшихъ у подножія алтаря и въ щеляхъ между могильными плитами, составлявшими церковный полъ, всѣ эти странные и таинственные звуки, весь этотъ лепетъ полей, уединенія и ночи, явственно доносились до слуха странника, который сидѣлъ на опрокинутомъ памятникѣ и съ тревогой ожидалъ того часа, когда должно было совершиться чудо.

Время шло, и ничего особеннаго не замѣчалось; раздавались все тѣ-же безчисленные звуки, соединяясь на тысячу различныхъ ладовъ, но все тѣ-же самые.

— А что, если онъ меня обманулъ! — подумалъ музыкантъ; но въ это мгновеніе послышался новый шумъ, необъяснимый въ этой мѣстности и подобный тому, что производятъ часы за нѣсколько секундь передъ тѣмъ, какъ начинаютъ бить: шумъ вертящихся колесъ, натягивающихся пружинъ, цѣлаго механизма, который смутно движется и собирается употребить въ дѣло свою таинственную, механическую жизненность. Затѣмъ ударилъ колоколъ… разъ… два… до одиннадцати.

Въ разрушенномъ храмѣ не было ни колокола, ни часовъ, ни даже башни.

Еще не успѣлъ замолкнуть послѣдній ударъ колокола, замирая въ отголоскахъ; еще слышался его звонъ, сотрясающій воздухъ, какъ уже гранитные навѣсы, защищавшіе изваянія, мраморныя ступени алтарей, стрѣлы готическихъ сводовъ, сквозныя перила хора, фестоны и трилистники карнизовъ, черные столбы стѣнъ, мощенный плитами полъ, арки и вся церковь вдругъ начали освѣщаться, хотя не видно было ни факела, ни свѣчи, ни лампады, которая разливала этотъ необыкновенный свѣтъ. Церковь казалась скелетомъ, выдѣляющимъ изъ своихъ желтыхъ костей фосфорическій газъ, сіяющій и дымящійся въ темнотѣ голубоватымъ, безпокойнымъ и страшнымъ свѣтомъ. Казалось, что все оживаетъ, но только оживаетъ подъ вліяніемъ гальваническаго толчка, сообщающаго смерти судороги, пародирующія жизнь, — мгновенное движеніе, еще болѣе ужасное, чѣмъ неподвижность трупа, подверженаго его невѣдомой силѣ. Камни соединились съ камнями; престолъ, котораго разрушенные останки были передъ тѣмъ разбросаны въ безпорядкѣ, воздвигся цѣлый и невредимый, какъ будто художникъ только что успѣлъ окончить его послѣднимъ ударомъ рѣзца, а за престоломъ поднялись опрокинутыя часовни, развалившіяся капители и ряды огромныхъ разрушенныхъ сводовъ, которые капризно переплелись и перепутались между собою и образовали изъ своихъ колоннъ цѣлый порфировый лабиринтъ. Когда храмъ возникъ изъ развалинъ, послышался отдаленный гулъ, который можно было принять за голосъ вѣтра. Но это былъ хоръ отдаленныхъ, глухихъ голосовъ; казалось, что они исходили изъ нѣдръ земли, и все подымались и подымались, и становились все яснѣе и яснѣе. Смѣлый путникъ начиналъ испытывать страхъ, но съ этимъ страхомъ въ немъ боролась фанатическая привязанность ко всему необыкновенному и чудесному, и, укрѣпляемый ею, онъ всталъ съ могилы, на которой сидѣлъ, наклонился надъ пропастью, гдѣ мчался потокъ среди скалъ, низвергаясь съ непрестаннымъ и устрашающимъ громомъ, — и волосы его стали дыбомъ отъ ужаса.

Полузакрытые лохмотьями своихъ одеждъ съ опущенными капюшонами, изъ подъ которыхъ виднѣлись въ страшномъ контрастѣ обнаженныя челюсти съ бѣлыми зубами и темныя глазныя впадины ихъ череповъ, — предстали ему скелеты монаховъ, сброшенныхъ изъ церковной ограды въ эту пропасть. Они подымались изъ глубины водъ и, цѣпляясь огромными пальцами костлявыхъ рукъ за неровности скалъ, карабкались по нимъ на самый верхъ, повторяя глухимъ, замогильнымъ голосомъ, но съ самымъ потрясающимъ выраженіемъ скорби первый стихъ Давидова псалма:

   «Miserere mei, Domine, secundum magnarn misericordiam tuam!» [2].

Достигнувъ церковнаго перистиля, призраки стали въ два ряда, вступили въ церковь и преклон ли колѣна въ главномъ придѣлѣ, гдѣ продолжали болѣе громкимъ и торжественнымъ голосомъ пѣніе псалма. Музыка вторила ихъ голосамъ, и какая музыка!.. То были отдаленные раскаты грома, удалявшагося послѣ разсѣянной бури и замиравшаго вдалекѣ; то были завыванія вѣтра, стонавшаго въ разсѣлинахъ скалъ; то былъ равномѣрный шумъ водопада, низвергавшагося на обрывистые утесы, и капли сочившейся воды, и крикъ невидимой совы, и шелестъ встревоженныхъ змѣй. Все это составляло музыку и, кромѣ того, еще нѣчто, чего невозможно объяснить и еще болѣе представить себѣ, что-то такое, что казалось эхомъ органа, сопровождавшаго строфы великаго покаяннаго гимна Царя-Псалмопѣвца столь-же величественными звуками, сколь ужасны его слова.