Miserere

Церемонія продолжалась, присутствовавшему музыканту, остолбенѣвшему и пораженному, казалось, что онъ находится внѣ дѣйствительнаго міра, что онъ живетъ въ фантастическихъ предѣлахъ сновидѣнія, гдѣ все представляется въ странныхъ чудовищныхъ формахъ.

Страшное сотрясеніе вывело его изъ того оцѣпенѣнія, которое овладѣло всѣми способностями его духа. Его нервы дрогнули подъ вліяніемъ сильнѣйшаго волненія, его зубы застучали непреодолимой дрожью, и холодъ проникъ до мозга его костей.

Въ это мгновеніе монахи произносили слѣдующія ужасныя слова Miserere:

   «In iniquitatibus conceptus sum, et in peccatis concepit me mater mea» [3].

Когда раздался этотъ стихъ и отголоски его пронеслись отъ свода до свода, поднялся отрашный, неистовый вопль, точно крикъ скорби, исторгнутый у всего человѣчества сознаніемъ его злодѣяній, ужасающій крикъ, соединтвшій въ себѣ всѣ жалобы несчастія, всѣ вопли отчаянія, всѣ богохульства нечестія, — чудовщиный хоръ, достойный представитель смертныхъ, живущихъ въ беззаконіи и зачатыхъ во грѣхѣ.

То печальное и потрясающее, то подобное солнечному лучу, пронизывающему темную грозовую тучу, смѣняя молніи ужаса молніями ликованія, пѣніе продолжалось, пока, внезапно преображенная, церковь не просіяла, залитая небеснымъ свѣтомъ. Обнаженные скелеты монаховъ облеклись плотью; свѣтлые ореолы заблестѣли надъ ихъ головами; церковный куполъ разверзся, и сквозь него предстали небеса, подобныя океану свѣта, отверстому взорамъ праведныхъ.

Серафимы, ангелы, архангелы и силы небесныя сопровождали гимномъ славословія слѣдующій стихъ, возносившійся къ престолу Господню, подобно гласу гармонической трубы:

«Auditiu meo dabis gaudium et laetitiara et exultabunt ossa liumiliata» [4].

Тутъ разлившееся сіяніе ослѣпило музыканта; виски его забились со страшной силой, въ ушахъ у него зазвенѣло, и онъ упалъ безъ чувствъ на землю и ничего болѣе не слыхалъ.

III

На другой день мирные монахи Фитерской обители, которымъ послушникъ сообщилъ о странномъ посѣщеніи предыдущей ночи, увидѣли незнакомаго странника, переступившаго ихъ порогъ съ блѣднымъ лицомъ и какъ-бы не помня себя.

— Что-же, услыхали вы, наконецъ, Miserere? спросилъ его съ нѣкоторой насмѣшкой послушникъ, переглянувшись украдкой со старшими монахами.

— Да, отвѣчалъ музыкантъ.

. — Ну, какъ оно вамъ показалось?

— Я сейчасъ-же его напишу. Дайте мнѣ у себя убѣжище, — продолжалъ онъ, обращаясь къ настоятелю;- убѣжище и пищу на нѣсколько мѣсяцевъ, и я оставлю вамъ безсмертное произведеніе искусства — Miserere, которое загладитъ мою вину передъ Богомъ и обезсмертитъ мою память, а съ нею и память этого аббатства.

Изъ любопытства монахи посовѣтовали настоятеліо согласиться на эту просьбу; настоятель изъ состраданія, все еще считая музыканта сумасшедшимъ, рѣшился ее исполнить, и, водворившись въ монастырѣ, незнакомецъ началъ свою работу.

День и ночь онъ работалъ съ неутомимымъ усердіемъ. Иногда онъ вдругъ останавливался среди своего занятія и точно прислушивался къ чему-то, что звучало въ его воображеніи, и его зрачки расширялись; онъ вскакивалъ съ своего мѣста и восклицалъ: «Да, такъ, такъ, такъ, совершенно… да!» — и продолжалъ писать ноты съ лихорадочною поспѣшностью, которая часто удивляла тѣхъ, кто наблюдалъ за нимъ тихонько отъ него.

Онъ написалъ первыя строфы, затѣмъ слѣдующія, вплоть до половины псалма; но когда дошелъ до послѣдняго стиха, слышаннаго имъ въ горахъ, — то уже не могъ продолжать дальше.

Онъ написалъ одну, другую, сто, двѣсти черновыхъ — все напрасно. Музыка не передавала того, что онъ запомнилъ.

Тогда сонъ оставилъ его, онъ потерялъ аппетитъ, лихорадочный жаръ охватилъ его мозгъ, онъ сошелъ съ ума и наконецъ умеръ, не окончивъ Miserere, которое монахи сохранили, какъ рѣдкость, послѣ его смерти, и которое и до сихъ поръ сохраняется въ архивахъ аббатства.

Когда старичекъ окончилъ свой разсказъ, мои глаза невольно еще разъ устремились на старинную и пыльную рукопись Miserere, которая еще лежала открытой на одномъ изъ столовъ. «In peccatis concepit me mater mea..»

Эти слова стояли на страницѣ, которая была у меня передъ глазами и, казалось, смѣялись надо мной своими нотами, крючками и закорючками, непонятными для профановъ въ музыкѣ.

Я отдалъ-бы цѣлый міръ за то, чтобы прочесть ихъ.

Кто знаетъ, — можетъ быть, въ нихъ и не было безумія?