Мишн-Флэтс

Десальву, психически нестабильного человека, посадили в одну камеру с серийным насильником, и тот ему много чего порассказал. Когда Десальво решил принять на себя вину, эти рассказы пригодились ему для суда. Присяжные поверили в его фантазии, хотя уйма деталей не сходилась. Однако и следствие, и присяжные — все хотели побыстрее засудить страшного Душителя. И засудили. Любой более или менее внимательный юрист, перечитывая дело, найдет в нем тысячу неувязок и сотню поводов для пересмотра. Однако прошло тридцать пять лет, а никто и думать не думает пересмотреть то дело. Даже спустя такой срок полетят многие головы и будут испорчены репутации людей, ушедших на пенсию. Поэтому Десальво остается в памяти бостонским монстром, а настоящий монстр ушел от ответа. Словом, правда — это не то, чего хотят непременно и во всех случаях.

— И кто же хочет, чтобы дело Траделла осталось погребенным на веки веков?

— Во-первых, Лауэри. Во-вторых, Хулио Вега и Фрэнни. Оба выглядели в той истории не самым лучшим образом. Хулио Вега напортачил с уликами, а Фрэнни не справился с большим жюри.

— Фрэнни считает, что ты низкого мнения о нем.

Кэролайн задумчиво покачала головой.

— Это чересчур сильно сказано. Хотя его роль в деле Траделла действительно выглядит сомнительной. Он оказался не на высоте. Возможно, он не хотел напрягаться, возможно, он даже имел особый интерес не напрягаться… Не знаю. Однако моя главная претензия к Фрэнни — пьянка. Нельзя быть хорошим юристом — и пьяницей. Юрист должен иметь трезвый ум во всех смыслах слова.

— А почему Лауэри защищает и Фрэнни?

— Потому что Фрэнни наверняка знает больше, чем говорит вслух. И Лауэри не хочет, чтобы кто-то разговорил Фрэнни или Фрэнни сам разговорился. Поэтому Лауэри закрывает глаза на алкоголизм Фрэнни и не увольняет его.

А теперь про то, как я впервые поцеловал Кэролайн.

Я ее поцеловал, когда мы вышли из «Финале». Я подумал, что это будет замечательным финалом вечера.

Кэролайн на поцелуй ответила.

Потом отступила на шаг и с улыбкой спросила самым соблазнительным прокурорским тоном:

— Ты уверен, что ты уверен в том, чего ты хочешь?

— Да, мэм, — весело отчеканил я.

— Бен, не старайся очаровать меня.

Менее пьяному эта фраза резанула бы слух, но я находился как раз в той кондиции, когда не замечаешь мелочей.

Мы остановили такси и поехали ко мне в отель. И все было замечательно.

Потом, когда Кэролайн пошла в ванную — принять душ и одеться, я включил телевизор.

Когда она вернулась, я смотрел старый фильм «Рио Браво».

— Переключить на другое? — спросил я.

— А-а, фильм с Джоном Уэйном?

— Да, и сейчас сцена с Агни Дикинсон.

— Та самая Агни Дикинсон, которая играла в «Женщине-полицейском»?

— Та самая.

— Мне нравится «Женщина-полицейский».

— Я так и не понял, какие у нее в фильме отношения с Эрлом Холлиманом.

Надевая свитер, Кэролайн сказала:

— Агни Дикинсон нравилась ему. Но он не мог в этом признаться — они вместе работали в полиции.

— Ах вот как!

— Бен, мне надо домой, к Чарли.

На экране Агни Дикинсон как раз говорила Джону Уэйну: «Именно этого я не стала бы делать, будь я такой, какой ты меня воображаешь!»

— Хорошо, я тебя провожу, — сказал я. — Все равно я знаю, чем кончается и этот фильм и вообще всякое кино.

Кэролайн скорчила смешную мину.

— И чем же кончается всякое кино, профессор?

— Каждый окажется не тем, за кого его принимали.

— Не слишком увлекательный конец.

— Ну, перед этим будет одна-другая перестрелка — для интереса. Но самая главная интрига всегда одна и та же — никто не был тем, за кого его принимали.

24

В первые четыре дня после того, как Кэролайн дала добро на арест Брекстона в связи с убийством Рея Ратлеффа, бостонская полиция ничем нас порадовать не могла. Брекстон словно в воду канул.

Мы с Гиттенсом день-деньской болтались по улицам Мишн-Флэтс и пытали расспросами всех, кто когда-либо давал информацию полиции.

С одними мы беседовали открыто, прямо на тротуаре или в парке, с другими — в подъездах и других темных углах. Я не мог не восхищаться тем, как Гиттенс с любым человеком находил контакт. Помимо врожденного дара, у него была масса наработанных приемов общения. И он, конечно же, более или менее сносно говорил по-испански, без чего в Мишн-Флэтс делать нечего. Так же, как наторелый политик, Гиттенс имел талант помнить бесчисленное множество имен, притом он помнил имена не только своих информаторов, но и их родственников и ближайших приятелей. Но важнее всего было то, что Гиттенс далеко не всегда придерживался буквы закона, порой довольно глупой или чересчур строгой, а исходил в своих действиях из здравого смысла. То есть он не арестовывал направо и налево, а попросту закрывал глаза на мелкие нарушения, тогда как другие полицейские никогда не давали потачки.

Естественно, жители Мишн-Флэтс были благодарны ему за добросердечное попустительство — почти не замечая, что за поблажки приходится платить свою цену в виде периодических «подсказок».