Пока мистер Дампф распространялся об аллигаторах и пингвинах, у меня зашумело в ушах. Лишь крайнее негодование помогло совладать с собой.
Заплатите, сэр, или отдайте мои рисунки.
Так и быть, пойду вам навстречу, мисс… м-м-м, как вас там. Но только потому, что у вас талант.
Он открыл засаленный портфель, из которого извлек и вручил мне банкноту в один фунт. Я ждала остальные одиннадцать. Но мистер Дампф уже захлопнул портфель.
Один фунт?
Как договаривались со Шмалем. Один фунт.
Один фунт за акварель!
М-м-м-м? Нет, нет. Один фунт за дюжину. Я плачу за дюжину. Шмаль не расслышал… Но главное, если у вас появятся лягушки в балетных пачках, вы уж не забудьте про меня!
Так мистер Дампф мгновенно излечил меня от желания обращать свой талант в деньги; и я постаралась забыть, что когда-то я рисовала свинку, стоящую на задних ногах и дудящую в дудку.
19
Родители выдавали мне так мало денег, что часто приходилось занимать шиллинг-другой у кухарки на подкуп Глэдис. Я тайком сбегала из дома, дабы не вызывать приступы ревности у мамы; втайне от родных решала свои денежные дела; давала тайные поручения Глэдис Гордон, которая даже разговаривать как следует не умеет, — все это рождало во мне чувство вины, какое мог бы испытывать убийца, загубивший всю свою семью и верного пса в придачу. Тем временем мама не покладая рук направляла ко мне легионы еще не пристроенных холостяков, где бы они ни жили — от Риджентс-парка до Западного Бромптона. Первым и необходимым условием для претендента на мою руку считалось отсутствие какой бы то ни было профессии; а если уж он непременно желал быть адвокатом или врачом — тогда полное отсутствие клиентов. Папа ни дня в жизни не работал. Сейчас молодым людям такое, пожалуй, сложно представить, но тогда это считалось главным свидетельством солидного положения в обществе. Второе мамино условие проистекало из первого: жених должен иметь виды на получение наследства в самое ближайшее время, а до той поры его должны щедро содержать родители.
После мистера Саммерхилла и мистера Брукса на очередном благотворительном чаепитии в честь наших друзей папуасов меня решили познакомить с мистером Джонни Джонсоном, крестником мисс Дин, у которого были часто мигающие глаза за круглыми очками. Его крестная говорила, что он «умнейший молодой человек», и я приготовилась к интеллектуальному турниру. Мистер Джонсон осведомился, как у меня дела, как дела у моих родителей; потом принялся за моих бабушек и дедушек («Они умерли, мистер Джонсон». — «Как, неужели все четверо, мисс Тиддлер?» — «Да, все четверо»). Потом, после некоторого размышления, — как дела у моих братьев и сестер («Мои сестры умерли, когда были совсем маленькими, мистер Джонсон». — «Как, неужели все ваши сестры, мисс Тиддлер?» — «Да, все до одной, мистер Джонсон»). Прощупав таким образом почву, мистер Джонсон поправил манжеты и ни с того ни с сего спросил, является ли зима моим любимым временем года.
Зимой я бы предпочла впадать в спячку, как моя ежиха.
Мистер Джонсон пробормотал «ежиха», потом потряс головой, как картежник, у которого на руках не оказалось нужного козыря.
Вы любите танцевать, мисс Тиддлер?
Любила бы, если бы умела.
Тогда мистер Джонсон снова бросил взгляд на левую манжету; и тут я заметила, что она исписана мелким почерком.
А петь вы любите, мисс Тиддлер?
Прошу прощения?
Любите ли вы петь, мисс Тиддлер?
Тот же ответ, что и на вопрос о танцах.
Фортепиано? Вышивка? Живопись? Ах да, живопись! Вам больше нравятся портреты или пейзажи?
Простите мое любопытство… Но что это там такое у вас написано на манжетах?
Мистер Джонсон, крайне довольный проявленным интересом, немедленно предъявил манжеты.