Мисс Кэрью (ЛП)

Я неохотно отвернулся от сверкающих садов и прошел через маленькую боковую дверь, ведущую в верхние комнаты дворца. В то время я был приверженцем старых школ живописи и почти не интересовался работами своих современников; поэтому я вяло бродил из комнаты в комнату, время от времени останавливаясь перед Фландрином или Полем Деларошем, но в целом почти ни на чем не задерживая взгляд.

Наконец, в самом темном углу маленькой, плохо освещенной комнаты, я наткнулся на картину, которая приковала мое внимание в тот момент, когда я ее увидел. Сюжет был: «Каин после убийства Авеля»; имя художника — Камилл Прево.

Пока я жив, мне не забыть трепета, охватившего меня, когда я впервые увидел эту ужасную картину; этот ужасный пейзаж и это еще более ужасное лицо! Убийца стоял на мрачном обрыве, наполовину повернув голову, словно оглядываясь через плечо на зрителя. Алое солнце садилось за мрачный лес на далеком горизонте. Небо и спокойный океан купались в медном сиянии. Змея скользила по зарослям отвратительных сорняков, и далекий стервятник завис в воздухе, словно учуяв первые капли человеческой крови.

Однако каким бы мощным он ни был, замысел имел меньше отношения к эффекту этой странной картины, чем к удивительной поэзии исполнения. В ней присутствовало драматическое единство, которое я нахожу невозможным описать, — атмосфера смерти и ужаса, которая, казалось, пронизывала сам воздух рядом с ней. Лицо Каина было исполнено неземного смысла. Холодный пот выступил у него на лбу видимыми капельками, а глаза казались прикованными к какому-то страшному видению. Море за ним выглядело вязким и безжизненным. Деревья были похожи на похоронные опахала.

Когда я вышел, солнечный свет летнего полудня ослепил мои глаза. Я выбрал тенистую аллею и принялся расхаживать по ней, размышляя о картине. Наступил вечер, но она все еще преследовала меня. Я старался избавиться от ее странного влияния. Я отправился в один из театров, — но смех, музыка, свет были одинаково невыносимы для меня. Потом я вернулся домой к своим книгам, но читать не мог; лег спать, но сон не спешил принести мне облегчение.

Так прошла ночь, и утро снова застало меня в Люксембурге. Я пришел слишком рано и с лихорадочным нетерпением бродил по залу, пока не открылась галерея. Я опять потратил все свое время перед картиной. Я решил скопировать ее. На следующий день я выбрал подходящее место и приступил к исполнению своего замысла.

С этого момента картина начала оказывать странное, таинственное влияние на все мое существо. Я боялся этого, но все же не мог от него избавиться. Мое здоровье страдало; мои нервы были болезненно перенапряжены; мой сон и аппетит пропали. Я вздрагивал при малейшем звуке; я дрожал, пересекая людные улицы. Только в самом процессе рисования моя рука не теряла своей твердости, а мой взгляд — уверенности. Я не мог вынести света свечи без абажура и не мог налить стакан воды, не расплескав его.

Это была всего лишь первая стадия моей болезни. Вторая оказалась еще более печальной.

Болезненное очарование, казалось, теперь привязывало меня к картине, а картину — ко мне. Мне казалось, что я не смогу жить вдали от нее. Каин пришел за мной как живой человек или нечто большее, чем человек, овладев моей волей и пронзив меня ярким ужасом своих глаз. По ночам, когда галерея закрывалась, я часами бродил по окрестностям, не в силах разорвать чары, приковывавшие меня к картине; и когда, наконец, измученный усталостью, я возвращался домой и бросался на кровать, то полночи лежал без сна или спал, и мне снилось то, что преследовало меня при пробуждении.

Не подумайте, что я добровольно стал жертвой этой мономании. Отнюдь нет, я старался избавиться от своих мучений, — я рассуждал, сражался, боролся, — но все напрасно. Это было сильнее меня, и рядом не было никого, кто мог бы помочь мне в моей борьбе. Наконец я почувствовал, что могу умереть или сойти с ума, и оплакивать меня будет некому. Я снова и снова спрашивал себя, какая участь мне уготована? Что я должен делать? К кому обратиться за помощью и сочувствием? Должен ли я написать своим друзьям в Англию? Должен ли я уехать из Парижа? Увы! Я больше не был волен в своих поступках. Я стал рабом картины, и, — ценой жизни или разума, — я чувствовал, что должен остаться.

Приближался кризис (полагаю, что мои чувства приходили все в более и более плачевное состояние), когда молодой человек, несколько старше меня, занял свое место в той же комнате и начал копировать картину, удаленную всего на несколько ярдов от той, над которой работал я. Его присутствие раздражало меня. Я чувствовал, что больше не одинок, и боялся, что меня прервут.

Однако он был очень тихим молодым человеком и так уважал мою молчаливость, что я вскоре перестал воспринимать его присутствие. Следует заметить, что его звали Ахилл Дезире Лерой.