Мисс Кэрью (ЛП)

Стефано и Баттисто ждали моего брата; Кристиан поручил им передать ему дружеское прощальное послание и приглашение на свадьбу. Их тоже пригласили, и они собирались пойти; поэтому мой брат согласился встретиться с ними в Интерлакене в следующий вторник, откуда они могли бы легко добраться пешком до Кандерштега, а оттуда — до места назначения — в четверг утром, как раз вовремя, чтобы сопровождать жениха и невесту в церковь. Затем мой брат купил несколько маленьких флорентийских камей, пожелал молодым людям удачи и смотрел им вслед, пока они не скрылись из виду.

Предоставленный теперь самому себе, он вышел со своим альбомом и провел день в долине. На закате он сидел в одиночестве в своей комнате, при свете единственной лампы. Покончив с едой, он придвинулся поближе к огню, достал карманное издание «Очерков об искусстве» Гете и приготовился провести несколько часов за приятным чтением.

Ах, как хорошо я знаю эту книгу, — в выцветшей обложке, — и как часто я слышал его описание того одинокого вечера!

Ночь к этому времени стала холодной и сырой. Влажные поленья потрескивали в очаге, завывающий ветер пронесся по долине, принеся дождь, забарабанивший по стеклам. Мой брат вскоре обнаружил, что читать невозможно. Его внимание беспрестанно отвлекалось. Он снова и снова перечитывал одно и то же предложение, не осознавая его смысла, и погружался в длинные размышления, уводившие далеко в туманное прошлое.

Так проходили часы, в одиннадцать он услышал, как внизу закрылись двери и все домочадцы отправились отдыхать. Он решил больше не поддаваться охватившей его мечтательной апатии. Он подбросил свежих поленьев и сделал несколько кругов по комнате. Затем открыл створку и позволил дождю хлестать себя по лицу, а ветру трепать его волосы, как он трепал листья акации в саду внизу. Так прошло несколько минут, и когда, наконец, он закрыл окно, его лицо, волосы и вся передняя часть рубашки были насквозь промокшими. Расстегнуть рюкзак и достать сухую рубашку было, конечно, его первым побуждением; сбросить одежду, жадно прислушаться и вскочить на ноги, задыхающимся и растерянным, — следующим.

Ибо, уносимую порывистым ветром — то проносящимся мимо окна, то замирающим вдали, — он услышал хорошо запомнившуюся мелодию, тонкую и серебристую, как сладкие звуки «Процветающего острова», которую играла музыкальная шкатулка, — ту самую, которую она играла накануне во время их обеда под елями Венгернских Альп!

Вернулся ли Кристиан, и не таким ли образом он дал знать о своем возвращении? Если так, то где он? Под окном? Снаружи, в коридоре? Стоит на крыльце и ждет, когда его впустят? Мой брат снова распахнул створку и окликнул его по имени.

— Кристиан! Это ты?

Снаружи царила напряженная тишина. Он слышал, как последние порывы ветра и дождя стонут все дальше и дальше на пути вниз по долине, а сосны дрожат, словно живые существа.

— Кристиан! — повторил он снова, и его собственный голос, казалось, странно отозвался эхом в его ушах. — Отзовись! Это ты?

Ему по-прежнему никто не ответил. Он выглянул в темную ночь, но ничего не увидел — даже очертаний крыльца внизу. Он начал думать, что воображение обмануло его, как вдруг звуки раздались снова; на этот раз, казалось, в его собственной комнате.

Когда он обернулся, ожидая увидеть Кристиана у себя за спиной, звуки резко оборвались, и ощущение сильнейшего холода охватило его — не просто озноб нервного ужаса; не просто физический результат воздействия ветра и дождя; но смертельное замерзание каждой вены, паралич каждого нерва, ужасающее сознание того, что еще несколько мгновений, и легкие перестанут дышать, а сердце биться! Не в силах ни заговорить, ни пошевелиться, он закрыл глаза, подумав, что умирает.

Эта странная слабость длилась всего несколько секунд. Постепенно жизненное тепло вернулось, а вместе с ним и силы, чтобы закрыть окно и, пошатываясь, добраться до кресла. Сделав это, он обнаружил, что грудь его рубашки окоченела и замерзла, а дождь твердыми сосульками осел на его волосах.

Он посмотрел на часы. Они показывали без двадцати двенадцать. Он снял термометр с каминной полки и обнаружил, что ртуть показывает семьдесят градусов. Силы небесные! Как это было возможно при большом огне, пылающем в очаге?

Он налил полстакана коньяка и залпом выпил его. О том, чтобы лечь спать, не могло быть и речи. Он чувствовал, что не смеет спать — что он едва осмеливается думать. Все, что он мог сделать, это сменить белье, подбросить побольше дров, завернуться в одеяла и просидеть всю ночь в кресле перед камином.

Однако мой брат недолго просидел так, прежде чем тепло и, вероятно, нервная реакция заставили его уснуть. Утром он обнаружил, что лежит на кровати, совершенно не помня, как и когда он туда добрался.