Миссия Балашева и Лев Толстой

«Императорское» разворачивается как ритуальность. Ритм этой ритуальности соткан из таких элементов, как окружение (из «генералов, камергеров и польских магнатов»), лакейские хлопоты, «туалет для верховой езды» и пр. Все это нагромождение — как бы необходимая обертка императора. То, что для Александра — природного императора — было бы «неизбежным злом», для солдатского императора Наполеона становится навязчивым, неуместным ритуалом «делания великого». Содержание же этой «великой» обертки дается намеренно непридворным, натуралистическим языком: круглый живот Наполеона, его «жирные ляжки коротких ног», «белая пухлая шея» и пр.

«Вся его потолстевшая, короткая фигура с широкими толстыми плечами и невольно выставленным вперед животом и грудью имела тот представительный, осанистый вид, который имеют в холе живущие сорокалетние люди».

Такой портрет императора суггестивно отсылает к образу закормленного поросенка, которого людям захотелось почему-то обхаживать с царственными почестями и называть великим. «Поросячесть»[19] императора в эпизоде подчеркнута маниакальным эгоцентризмом.

Толстой очерчивает ритуальное пространство остраненной имперскости, где все смыслы замыкаются на сорокалетнего увальня, где все проникнуто «магией» его великости (вплоть до такого незатейливого физиологического явления, как нервическое «дрожание левой икры»[20]). В этом пространстве не то что слово правды, но и вообще любая перекодировка попросту невозможны. Именно поэтому в решающий момент «Балашев замялся: он вспомнил те слова, которые император Александр не написал в письме, но которые <…> приказал Балашеву передать Наполеону. <…> „пока ни один вооруженный неприятель не останется на земле русской“, но какое-то сложное чувство удержало его. Он не мог сказать этих слов, хотя и хотел это сделать. Он замялся и сказал: с условием, чтобы французские войска отступили за Неман».

Сознание наталкивается на чистую стену становления и не может пробиться сквозь. Это не «кролик и удав»[21]; это единый ток становления в модусе парада лжи, начатого вне конкретных личностей Наполеона, Балашева, Даву, Дюрока, Тюрення и др. Собственно, именно личности-то и сметаются этой социальной практикой «великости», и в первую очередь личность самого Наполеона. Здесь фундаментален самообман: контроль над собой настолько утерян, настолько отдан на откуп «историческому» велению, что император искренне думает, что все историческое проистекает из него самого и поэтому менее всех других способен уловить этот голос истории. Потеря исторического сознания напрямую сопряжена с потерей личного сознания. Наполеон в эпизоде — чистое животное становление:

«Вся цель его речи теперь уже, очевидно, была в том, чтобы только возвысить себя и оскорбить Александра, то есть именно сделать то самое, чего он менее всего хотел при начале свидания».

Пространство становления извращенного «великого» извращает и условия коммуникации. Неизбежно, что и слова, которые Балашев все-таки произносит (о Полтаве и о набожности во время второго разговора, уже за обедом)[22], подчеркнуто гаснут в романном повествовании, не доходят до адресатов. Отметим, что в данном случае Толстой максимально корректен в работе с источником. Все факты источника — что сказано, а что явно не было сказано — цитированы, эффект создается исключительно за счет контекстуальной интерпретации. «Гашение» Толстым фраз-анекдотов Балашева впервые за все описание миссии существенно меняет акцентировку записки Балашева.

После того как Толстой впервые (за весь эпизод миссии Балашева) прямо отошел от своего источника идеологически, следует уже грубая (с точки зрения историка) фактическая деформация. Источники свидетельствуют, что в конце беседы, после очередной эскапады в адрес России и ее царя, Наполеон подошел к Коленкуру (он был послом в России в 1807–1811 годы и пользовался репутацией личного друга Александра), потрепал его по лицу, издевательски приговаривая: «Что же вы молчите, старый петербургский придворный» (мол, что не заступаетесь здесь за своего дружка Александра?). В романе этот эпизод дан иначе.

«Кульминационным пунктом отрывка и в то же время типичнейшим случаем деформации исторического материала является перенесение объектов.

Наполеон говорит фразу и щиплет за ухо не своего придворного (то есть не Коленкура, как это было в действительности. — И.Б.), а Балашева, что подчеркивается: „поднял руку к лицу сорокалетнего русского генерала“»[23].

После этого Толстой возвращается в русло источника: Наполеон поинтересовался, готовы ли лошади для русского генерала; Балашеву вручили ответное письмо Наполеона (с отказом выводить свои войска из России), и он отправился с этим письмом в путь. Миссия Балашева была завершена.