Миссия пролетариата

Немыслимое встречается в стихии мышления и опознается по ряду признаков: логические противоречия, отсутствие визуализации (как это представить себе?), несогласованность с привычным, с традицией, с моралью, в конце концов. Эти трудности не мешают все же мыслить вокруг немыслимого, активировать мысль, напрягать ум… Стало быть, немыслимое присутствует в стихии мысли как иное – каждый раз с собственной степенью инаковости. На сходных основаниях присутствует в стихии мышления и не-мыслимое, то есть реальное, сущее, действительное, так сказать, non fiction, притом множество симптомов используется для того, чтобы отделить «реально существующее» от столь же обдуманного, но все же принадлежащего к разряду fiction. Среди этих симптомов-признаков – означивание, коннотация, вердикт о существовании. И если появление немыслимого, как правило, вызывает ажитацию, всплеск познавательных усилий, то не-мыслимое вызывает лишь коннотацию: сколько бы мы ни познавали, ни делали для себя прозрачной ту или иную вещь, она все равно останется еще и чем-то вне познания, ибо до конца познать вещь возможно, лишь став ею. Осознание этого обстоятельства сродни осознанию неизбежной смертности – в то время как различные формы предствительства немыслимого (в отличие от не-мыслимого), как то: паралогизмы, парадоксы, амфиболии – порождают эстафету все новых и новых попыток взять барьер, притом что невозможность познать до такой степени, чтобы познанное стало непосредственно сущим, оборачивается лишь стоической грустью по поводу человеческого удела. Ибо одно дело обличать войну, на которой убивают, другое – саму смерть. Отношение к вещи в себе сродни наиболее общему отношению к смерти.

Впрочем, всегда возможен бунт – и против вещи в себе, и против смерти. И тут мы можем отыскать некоторые общие черты, в частности сопровождающую и опережающую валоризацию. Да, смерть неизбежна, но она не заберет у меня самое лучшее, она может лишить лишь бренного тела, но бессмертная душа ей неподвластна. Или: да, говорит Гегель, в мире всегда остается нечто не-мыслимое, не относящееся к умопостигаемому, но как таковое оно в себе ничтожно (мусор, пыль, обрезки ногтей – вот примеры вещей в себе, поскольку они недоступны познанию). Все же ценное и важное в принципе познаваемо, соприродно разуму и континуально пространству мысли… Словом, виноград зелен. В этой позиции заключено главное теоретическое различие между Гегелем и Марксом. Маркс порой говорит напрямую, но чаще подразумевает: главное в этом мире, лучшее в нем, а может быть, и самое сложное в нем – не то, что в нем познаваемо. Такой тезис не мог понравиться жрецам Логоса: вот если бы непознаваемое и немыслимое, возникающие в стихии чистой мысли, были подняты на щит в качестве того, что достойно первостепенного внимания, тогда другое дело. А какой такой сложностью может обладать не-мыслимое, суть которого в том, что оно попросту сущее?

* * *

Следовательно, говоря о сущем за пределами умопо-стигаемости, необходимо прежде всего вынести за скобки «идолов аудитории», то есть ту чрезвычайно высокую оценку универсалий, которая исходит от признанных метафизиков, от всех тех, кто высказывает суждения и пишет тексты под условной рубрикой «Смысл мироздания». А этот ряд весьма велик, он простирается от Платона, Плотина и Прокла до Гегеля и далее, до современных профессоров философии. Важность приведения всего сущего к единству умопостигаемого, к имманентному единству, является их общей мифологемой (идеологемой), санкцией на признанность их собственного существования в качестве авторов и пророков – они контролируют и озвучивают особый метафизический драйв, когда от крутизны мысли захватывает дух.

И надо признать, что идеологема работает успешно, полностью выполняет свое предназначение; сторонники здравого смысла (common sense), несмотря на свое громадное численное преобладание, не могут придать своим занятиям столь величественной ауры, исключение составляют лишь представители науки – компактной духовной формации, стяжавшей авторитет и власть в эпоху Просвещения. После этого философия тоже охотно признала (и объявила) себя наукой.

Итак, дистанцировавшись от идеологии, от идолов аудитории, мы можем наконец поставить вопрос о месте и статусе не-мыслимого, предполагая уже, что немыслимое присутствует свойственным ему способом в континууме мыслимого через отсылку к иному. Это не-мыслимое ближайшим образом включает в себя сущие вещи, но, разумеется, не сводится к ним[120]. Это еще и привилегированные вещи среди прочих вещей, и желаемое, и положенное волей в качестве цели, и многое другое. Все это собрание не континуально и предельно разнородно, в данном случае оно объединено лишь негативным принципом не-мыслимого, а стало быть, сюда входят вода, песок, пустота, обещание, любовь и грусть, входят постольку, поскольку они даны не разуму познающего, а самим себе и самому бытию.