Миссия пролетариата

Модус растраты и раздаривания, связанный с измененными состояниями сознания, все равно позволяет нам презентировать лишь то, что в нас уже есть. Петру Первому приписывают известное изречение: надлежит говорить не по бумажке, дабы дурость каждого видна была. Мы можем его перефразировать и сказать, что нигде она так не видна, как в наших пирушках, в измененных состояниях сознания, ибо если есть тебе что сказать, то и будешь выслушан, а если нет ничего, то никто тебя не спасет. Таким образом, перед нами не просто растрата, а один из способов самопрезентации, попытка предъявить себя в реальном времени, поскольку узурпировавшее реальность календарное и циферблатное время в этом случае снимается. Мы от него дистанцируемся и предъявляем то, чем располагаем, то, что каким-то образом стало частью нас самих, частью аналитического круговорота наших размышлений и сомнений. Снимаются преграды, мешающие нам сказать самое главное. Обычно приходится очень долго говорить о погоде, не перепутать деверя с шурином, но когда мы от всех формальностей уходим, тогда чем располагаем, то и высказываем. До тех пор, пока медиатор не переходит на нечетные этапы своей работы, возникает короткий, совершенно удивительный участок содружества Логоса и Бахуса, который на самом деле и соответствует понятию «роскошь человеческого общения». Участок действительно короткий, но он существует, и любое философствование как таковое обязательно пробует себя на этом участке. В противном случае оно вообще не может состояться.

Есть еще один очень важный момент принудительности в общеобразовательной практике измененных состояний сознания. Если в компании находится кто-то, наиболее радикально настроенный, его точка зрения всегда побеждает. Это поразительно, ведь интеллектуальный уровень любой тусовки тяготеет к уровню самого примитивного участника, а здесь, наоборот, фиксация осуществляется по самой высшей планке. Остальные просто чувствуют какой-то уровень онтологической принудительности, заставляющей последовать за этим решительным примером самопожертвования. Ясно, что подобное чувство апеллирует к архаическому принципу. Хотя мы и дорожим своим местом в расписаниях повседневности, но тем не менее не откажемся и от ситуации пира. Место пира нам ничто не заменит.

Почему все же мир устроен так, что мы испытываем тягу к измененным состояниям сознания примерно в той же мере, в какой и устремленность к другому? Алкоголь вводит регулятор переключения не менее важный, чем сон. Декарт, как известно, считал сон моментом нашего исчезновения, когда только Господь нас сохраняет, а не мы себя сами. Это провал, обусловливающий нашу неукорененность в этом мире, нашу неавтономность, несуверенность и несамодостаточность. А Левинас, наоборот, полагает, что только возможность отключить работающий режим сознания порождает «я». Если в какой-то момент можно погрузиться в сон и отключить всю непрерывно транслируемую данность, то именно тогда, совершенно беззаботно по отношению к тому, случится пробуждение или нет, мы можем говорить о себе в первом лице. Я думаю, он был совершенно прав, потому что только возможность выхода из состояния навязанной, пусть даже высшей данности вводит новое измерение в мире – бытие от первого лица. В противном случае такое бытие становится излишним. Конечно, я могу подтвердить существование существующего, когда мыслю и постигаю устройство сущего, но подтвердить существование «я» возможно, лишь когда я могу от этого отключиться, а потом подключиться вновь, хотя вот это уже не гарантировано. Режим перехода к измененным состояниям сознания примерно такого же порядка.

Это некое дистанцирование от, казалось бы, максимального присутствия, данного тебе здесь и сейчас. Что же означает подобное дистанцирование, неблагодарное уклонение минимизации, ухода от столбового пути? Примерно то же, что и погружение в сон. Переход к измененным состояниям сознания дает возможность впервые выявить анонимное существование как нечто объективированное. В нашем нормально обустроенном мире, в нашем распорядке повседневности, где мы так или иначе имеем в своем распоряжении трансцендентальный субъект Канта со всеми его устройствами, со всеми его схематизмами и схватываниями, мы располагаем объектами, относительно которых можем высказываться как угодно и можем их воспринимать, однако анонимное существование остается внутри нас, и мы никак не можем от него дистанцироваться. И только тогда, когда мы действительно совершаем трансцендиро-вание и переходим в измененное состояние сознания, этот режим, расписание, распорядок повседневности возникает перед нами как некий объект, как некое «надо же, а я-то думал, что это все и навсегда». Оказывается, что обрывки обязанностей точно так же объективируемы, как и объекты познания. В данном случае мы совершаем странный акт выключения из розетки и оказываемся в новой точке, вовсе не являющейся точкой совершенного приобретения.