Миссия пролетариата

Если сравнить два проекта, два первоисточника парадигм – проект общего дела и проект Всеобщего потреблятства, отличия будут видны невооруженным глазом, несмотря на то что оба способны мобилизовать немалую движущую силу. Мания потребления несет за собой обожествление объективаций, тиражирование инерционных, внутренне коррумпированных структур образа жизни. Не менее существенны и последствия для искажения науки – не в смысле подтасовки фактов, святость факта как раз сохраняется, а в смысле своеобразной методологической онкологии, неконтролируемого растекания фронта задач, когда господство того или иного направления определяется случайными флуктуациями. Конечно, заказ со стороны правящей силы существует, но поскольку эта сила сегодня слепа и разделена в себе, в отличие от зрячей воли пролетариата, она ориентирует науку на производство безделушек – так же как и экономику в целом. Поэтому «головокружительный успех» науки в ХХ столетии с позиций материалистического понимания истории выглядит далеко не столь головокружительно; общая установка марксизма на социальную критику не промахивается и в этом случае. Итоговый критический вердикт таков: успехи в деле перепричинения природы достаточно скромны, ученое сословие нуждается в новой формулировке командировочного задания. То есть классовая критика в той мере, в какой она возможна сегодня, когда переходящее знамя пролетариата не передано по эстафете истории и валяется в пыли, констатирует, что инструмент науки затупился, а воля к истине стала предметом торга. Причем по отношению к сегодняшним ученым все более справедливы слова Лукача, сказанные в адрес буржуазных журналистов: их умение базируется на хорошо усвоенных и эффективно применяемых навыках, на знании и профессионализме, но при этом легко отчуждается подобно любому другому товару[70]. Когда Лукач писал эти слова, совесть (объективность) ученого стоила намного дороже, чем соответствующий «совестезаменитель» журналиста, но с тех пор разница стала далеко не столь существенной. Стыдливое отступление ученого сословия под натиском зеленых – лучшее тому подтверждение, свидетельствующее об утрате командировочного предписания. Наука лишилась собственной миссии. Когда-то она как дисциплинарная наука была порождена буржуазией путем радикального реформирования предшествующих формаций знания – тогда, говоря словами Фуко, произошла революционная смена эпистем. Правда, сам Фуко считал эпистемологическое измерение решающим и потому упустил суть дела, но мы отметим лишь, что наука эффективна и победоносна в виде наступательного оружия, в качестве же оружия оборонительного она становится вялой и беспомощной – по сравнению с максимумом ее возможностей.

Вообще что касается оружия, то опыт Советской России подтвердил: пролетариат способен держать в своих руках не только булыжник. Существует устойчивый предрассудок, который в духе Фрэнсиса Бэкона можно назвать идолом самонадеянности или ученого высокомерия. Например, это мифологема подлинности искусства, управляемого только изнутри, без какой-либо внешней определяющей инстанции. Все попытки реализации такого подхода приводили к печальным последствиям: увы, поэт – прекрасный распорядитель собственной поэзии, но никудышный распорядитель поэзии вообще. По логике вещей, разумеется, по сословно-классовой логике, пролетариат в сфере культуры может быть только учеником и эпигоном осененных музой творцов. Октябрьская революция и ее взрывной культурный шлейф показали, что это не так. Нельзя сказать, что Октябрьская революция и русский авангард близнецы и братья, но это, несомненно, близкородственные феномены. Даже если свободный художник принципиально отказывается от ангажированности, его все равно вдохновляет уникальная возможность перейти от чисто символического к действительному и социально действенному там, где открыт для этого коридор: опыт Филонова, Эйзенштейна, Вертова, Мейерхольда, Татлина и многих других продемонстрировал, как работают и на что способны усилители символического.

Сходным образом дело обстоит и в сфере науки – и здесь опыт двадцатых годов прошлого века впечатляет. Последствия прорыва тогдашней пролетарской науки сказались десятилетия спустя – в покорении космоса и ядерном оружии, в геологоразведке и очеловечивании слепоглухонемых (здесь сохранялась прямая преемственность от Ивана Соколянского к Мещерякову и далее к Апраушеву и Ильенкову). Тем большее сожаление вызывает пресечение на корню фундаментальных исследований в рамках решимости пролетариата экспроприировать у природы право умерщвления и смерти. Наступление реакции в конце двадцатых – начале тридцатых годов положило конец диктатуре пролетариата в науке и культуре. Возникновение так называемых творческих союзов и регулярных научных учреждений (типа НИИ) связало инициативу вдохновленных революцией масс, и упразднение ЛОТР стало одним из печальных последствий общего отката от пролетарского максимализма.