Миссия пролетариата

К моменту собственной негативности, к взаимоотношениям субъекта деяния с ничто мы еще вернемся, пока же продолжим следить за ходом мысли Хайдеггера. Дело в том, что вещь (Dinge) не ограничивается только характером своей предметности, сопротивлением и противостоянием. Вещь и сама материя вещественности содержат в себе важные конструктивные различия и определяющие принципы. Тут Хайдеггер, несомненно, пошел дальше Гегеля, для которого вещь – это простая положенность, а с другой стороны – иллюзия, как бы гипнотизирующая восприятие. Истина по Гегелю в ранге вещности и вещественности неопределима, ее царство начинается выше. Но Хайдеггер не так тороплив и потому избегает верхоглядства (спекулятивности) как в регионе Dasein, так и в регионе вещей (Dinge). Хайдеггер всматривается в суть вещей со всей пристальностью и результаты всматривания, вкратце, таковы.

1. Быть вещью – не так уж и мало, хотя, когда мы называем «вещью» (что немецкий язык допускает) учителя в классе или крестьянина в поле, мы все еще весьма далеки от понимания этих «феноменов». Но ведь помимо вещей, несомненных в своей вещественности, есть еще ложная видимость, обманчивость, морок, есть всего лишь признаки и призраки вещей. Их больше, чем собственно вещей, и быть среди неподдельных вещей значит быть на пути к истине.

2. Вещь вещи рознь, и дело тут вовсе не в особенностях материального оформления, не в материале, хотя и в этом тоже. Есть вещи естественные, возникшие путем генезиса, и вещи созданные, произведенные, осуществленные путем поэзиса. Среди последних более совершенные, подражающие генезису, и называются творениями, и есть просто сделанные, положенные в гегелевском смысле.

3. Эти внутривещественные переходы и представляют собой процессуальность самой истины. Истина в сфере умопостигаемого следует сложившейся истине вещей подобно тому, как предметы рефлексии конституируются в подражание предметам предметного мира. Забвение бытия исходно свершается здесь же, свершается прежде, чем о нем догадывается спохватывающаяся мысль философа, – вот почему обращение к судьбе вещей оказывается закономерным посылом аутентичной метафизики. И нечто, обнаруживающееся в судьбе вещей, а именно эволюция от генезиса к поэзису, обнаруживает себя и в размышлениях о сущем, в важнейших перипетиях человеческого устроения в мире.

Тут Маркс и Хайдеггер особенно близки, при том что аспекты рассмотрения различны. В марксистской темати-зации производства (ускоряющегося поэзиса) мы видим, как отложения абстрактного труда (стоимости) нивелируют конкретный характер вещественного, освобождают целые регионы вещей от их особенной топики, аннулируют автономные привязки, независимые, локальные системы координат в пользу единой и всеобщей координатной оси товарного производства. Вспомним излюбленную метафору «Капитала»: сюртук с его суконной душой и Библия с ее душеспасительной начинкой прежде никак не могли встретиться на весах сравнения, но теперь, в новой системе координат, они легко находят общий язык. Можно сказать, что они получают возможность общения лишь на новых, гораздо более высоких скоростях, скоростях товарооборота. И до появления языка денег у них не было никакой возможности поговорить без посредников.

В терминах экзистенциальной аналитики та же ситуация описывается с иных позиций, но эта тематизатизация неплохо воспроизводит суть дела. Вещь мастера, будь то чаша, седло, скрипка, воспроизводит полноту бытия, собирает разнородное воедино, собирает на манер произрастания естественных вещей, вещество которых состоит вместе с формой. А мы помним, что для Хайдеггера этот критерий оказывается решающим – состоять вместе с формой значит изживать себя в имманентной добротности, пользоваться вещью, ее использовать («Использование само используется», – подчеркивает Хайдеггер[81]). Происходит проба на убыль, посредством которой становится ясно, принадлежит ли вещь эпохе мастера, – и тогда она постепенно старится не расслаиваясь, поддается приручению и взаимопривыканию, или принадлежит эпохе гештеллера, и в этом случае она есть лишь трансцендентальное единство квантованных полезностей, разложенных по полочкам[82]. Архетипом такого единства выступает товарная форма.

Сравнивая эти подходы, так и хочется отметить, что повышающаяся производительность труда вызывает на другом полюсе снижающуюся «производительность» потребления; скоростное потребление единиц продукции гештеллера не создает нового прибавочного смысла: что тот стакан, что этот. Чаша наших дней нередко называется просто «емкость» или «тара».