Миссия пролетариата

Здесь есть смысл остановиться на одном аспекте, отчасти уже ставшем достоянием истории, в том числе истории пролетариата: правильная историческая идентификация делает более определенным возможное будущее. Дело в том, что техника именно с того момента, когда она уже есть нечто техническое, и притом персонифицированное, выступает как меч карающий, меч, которым рассекается отчий дом, иерархия эталонов мастера, да и собственная прежняя плоть, от которой отпадает лишь тело без органов. Многие, преисполненные гнева страницы «Капитала» посвящены смысло-аннигилирующей роли техники и стихийному сопротивлению тех, кто подвергся удару. Паровые машины, всё более совершенные станки и связанные с ними формы организации труда лишают ремесленников (мастеров) их бытия через осмысленный труд, сей же меч наносит раны и уже рекрутированному пролетариату. Стихийное сопротивление исторически получило название луддизм в честь Джона Лудда – разрушение машин, попытки сломать, затупить меч, испортить инструмент представляли собой импульсивную, инстинктивную реакцию вроде «реакции на утерю опоры». Неявный импульс вскоре сменяется иным отношением, но постепенно крепнущим и в свою очередь быстро меняющим аватары, формы явственности. Вкратце суть дела выразил Гегель: «Ибо все оружие на стороне добра, поэтому в борьбе со злом истинная добродетель стремится не нанести ущерба оружию»[88]. Самодвижущийся меч техники абсолютно дидактичен: он, творя свою кару, учит и караемых, и карающих, и по мере обучения через некоторое время все уцелевшие обретают то или иное отношение к Братству Меча. Вспомним название книги Сержа Московичи – «Машина, творящая богов» – и задумаемся над ним. Еще раньше в статье «Неудовлетвореннсть в культуре» Фрейд провозгласил, что человек – это «бог на протезах». Меч техники, тот самый «острый конец хитрости, которым воздействуют на тупой конец мощи»[89], расклинивает причинные цепочки, одновременно разрушая социальные перегородки; он же разбивает все домашние святилища, истребляет племя genius loci[90], обезглавливает богов (богов-покровителей в смысле М. К. Петрова). Но истребляющий богов прихватывает их собственность, их имя и подобие облика и некоторое время царствует в этих доспехах, пока не сбросит их, чтобы явить истинное лицо.

Вслед за инстинктивной реакцией луддизма, после того как острота и скорость меча доказывают свою непобедимую эффективность, возникает фетишизация, но не в смысле товарного фетишизма, когда вырываются на свободу злые голодные духи, а в смысле переодетых богов. Боги юного, не прошедшего еще через полноту праксиса пролетариата не антропоморфны. Они беспощадны, своенравны, с неукротимой и непостижимой волей – вроде тех древних богов, что требовали себе первенцев, но затем эти боги как носители радикального иного были экспроприированы, без них сущностные силы человека, о которых говорил Маркс (в данном случае вслед за Фейербахом), не обеспечили бы критической массы, необходимой для вспышки Dasein – и для консолидации пролетариата в качестве субъекта истории. Сначала инстинктивная защита от карающего меча техники, затем его обожествление, затем экспроприация в состав сущностных сил, то есть главных производительных сил праксиса – все это соответствовало и соответствует логике истории. Если товарный фетишизм порождал святилища мамоны в виде бирж, банков, транснациональных корпораций вроде Вест-Индийской компании – и все их олицетворения были однозначно враждебны пролетариату, то ипостаси техники, несмотря на их ненасытность и потребность в жертвах, сослужили свою службу, поскольку были направлены на дестабилизацию социума и преобразование фюзиса, а не на выкачивание живой крови, преобразуемой в консервант, то есть в деньги.

Первые сводные отряды пролетариата, можно сказать, отличались своими тотемами: люди Паровоза (железнодорожники, путейские рабочие) состязались, скажем, с людьми Наковальни, и у каждого была собственная гордость.