В периоды затишья пролетариат здесь, как правило, держит оборону, но всегда дает отпор, олицетворяя материю, ускользающую от первой попавшейся фиксации. Возьмем собственную идеологию рабочего класса как последней исторической ипостаси пролетариата. Марксизм исходит из неизбежности привнесения элементов классового сознания извне, такое привнесение, «спровоцированное» встречной жаждой, не есть, однако, «просьба о помощи», это еще и предложение, от которого трудно отказаться, поскольку и художник, и мыслитель не могут не желать воплощения своих проектов, их материализации; они, если угодно, ведут борьбу за плоть, как
Марксизм произвел двустороннюю зачистку материи как базисной онтологической категории, и притом зачистку не только теоретическую, но и практическую, соответствующую тотальности пролетарского праксиса. Он отбрасывает «идейные завихрения», не способные породить широкий фронт волны в теле пролетариата, а значит, стерильные в смысле социального творчества, но не менее важна значимость и правого края, где вроде бы тоже расположен материализм, некая пестрая сумма представлений о первичности экономики. Почему же Маркс и другие марксисты больше всего времени потратили на борьбу с этим правым крылом как с оппортунизмом и соглашательством?
Если все же суммировать позицию английских trade unions, Карла Каутского, того же Э. Бернштейна, то получим следующее.
Нужно ставить реальные, достижимые и ближайшие задачи. Исходить из материальных условий, добиваться от буржуазии уступок по каждому пункту. Любая достигнутая уступка, которой может воспользоваться рабочий класс, лучше величественных деклараций, повисающих в воздухе. Если требования рабочего класса можно осуществить без революции, то кому нужна революция ради революции?
И так далее – казалось бы, вполне материалистические положения, почему же их так решительно отвергает Маркс?
А потому что они не материалистические, потому что эти тезисы оппортунизма апеллируют не к материи, а к овеществленности, к такой фиксации, которая стала ловушкой или отстойником для материи-восприимчивости. Вернувшись к онтологии материи, мы увидим, что это прежде всего среда воплощенности, а не сумма осажденных в ней объективаций. Творческая форма, фиксированная в объективациях как в ловушке, подвержена двойной блокировке: с одной стороны, перекрывается потенциал ее дальнейшего открытого причинения, с другой – блокируется спонтанность лишенности, великой шуньяты. Отпавшими от продуктивности, то есть мертвыми могут быть не только изъятые из живого труда товары, но и организационные формы, способные вдобавок ко всему имитировать жизнь. Если в духе теории Большого взрыва рассматривать материю как захват и стремительное поглощение нескольких констант, как «расширение вовнутрь узора на бране»[109]
, то в этом случае материя должна оставаться свободной, как ресурс. Онтологически пролетариат и есть материя в ее социальной ипостаси, поэтому рутинизация, заполнение подготовленных для него ячеек, даже если на стенки ячеек оказывается давление, не является собственным выбором пролетариата. И уж тем более теоретическая установка на такого рода послушное заполнение не является материализмом. Вообще в более строгом смысле материалистическим может быть назван именно тотальный праксис, а не обособленная теория, это вытекает из материалистического понимания истории: одной только чистой дискурсивности недостаточно для репрезентации материализма в его убедительности и подлинности. Но и в сугубо теоретическом отношении разграничение между материей и отпавшими от нее отчужденными продуктами чрезвычайно важно, равно как и водораздел между производством химер, голым проективизмом и контактным проживанием.