Миссия в Париже

– Хочу тебя просить пригреть его у себя в «коммуне». В смысле: возьми его к себе на работу.

– А что он может?

– Все.

– Так уж и все?

– Он на моих глазах сложнейший сейфовый замок в салон-вагоне самого Слащева вскрыл. Так что, как я понимаю, он человек технически образованный.

– Так он этот… фармазон, что ли? Или как там у них – «медвежатник»? – продолжал выспрашивать Кольцова вконец ошарашенный Заболотный.

– Не стану от тебя скрывать, был он «медвежатником». И не только. В молодости. Но с возрастом что-то оказалось уже не под силу, о чем-то задумался, многое понял.

– Он понял? Или это ты думаешь, что он понял? – жестко спросил Заболотный.

– Не просто так говорю. Он у меня проверку прошел. И, надо сказать, серьезный экзамен выдержал.

Кольцов убеждал Заболотного, но даже сам чувствовал, что слова его звучали крайне неубедительно и что это предложение Заболотному совершенно не нравится. И он понимал его. У Заболотного в «коммуне» были далеко не все такие домашние дети, как Катя и Николай. Большинство из них, оставшись без родителей или по каким-то другим причинам покинувшие дом, давно жили на улице и промышляли воровством. Воровали от безысходности: кушать-то хочется каждый день. Заболотный у каждого из них потребовал клятву, что навсегда забудут о своем прошлом. И вот появится в «коммуне» такой Миронов, профессиональный вор, и, не исключено, станет для некоторых детишек кумиром, увлечет их воровской романтикой, перетянет на свою сторону.

Заболотный ничего не отвечал Кольцову, тяжело молчал.

– Понимаю тебя, Павло! – продолжил уговаривать его Кольцов. – И все же прошу: приюти его! Пригрей! Никогда не ходил с протянутой рукой. А тут протягиваю руку, прошу: помоги спасти его. Он много настрадался, переосмыслил свою жизнь, и верю, он еще сможет стать не только хорошим, но и нужным людям человеком.

– Ну что ж… Ну ладно… Кто б другой просил – отказал бы. Но ты! – не очень охотно согласился Заболотный и тут же твердо предупредил: – Но если что, сам понимаешь – своей же собственной рукой выкину его на улицу. А вдруг что сурьезное, без всяких там сожалениев отдам его под трибунал. Если устраивают тебя такие мои условия, я согласный.

– Спасибо, Павло. Я надеюсь, ты еще когда-нибудь мне за него спасибо скажешь.

– В народе как говорят? – Заболотный задумчиво простучал на рояле «чижика-пыжика». – Дай-то, Боже, нашему телятку волка съесть.

Дни зимой короче воробьиного скока. Едва рассветет, глядишь, уже вечереет. В залу, где они сидели, потихоньку закрадывались сумерки.

Они уже обо всем переговорили и теперь ждали загулявших где-то в поселке Гольдмана и Миронова.

Кольцов подумал, что Гольдман неспроста увел Миронова с собой. Вдали от суеты, в тишине он надеялся обстоятельно поговорить с Мироновым и выяснить, чем дышит, какую ценность представляет собой этот человек. Вероятнее всего, он делал это для того, чтобы уберечь неопытного в обычных житейских делах и легковерного Кольцова, который безоглядно кладет за Миронова свое доброе имя, от больших неприятностей.

– О чем думаешь, Андреич? – прервал размышления Кольцова Заболотный и, по-своему поняв его молчание, успокоил: – Ты уж, пожалуйста, не сомневайся. Не дам пропасть человеку. Во всяком случае, крепко постараюсь.

– Скажи, Павло, я там, над воротами, видел новую надпись «Коммуна номер один», – вспомнив что-то, спросил Кольцов.

– То один местный старичок постарался. Говорит, был художником. Я его тоже наметил пригласить. Может, кто из детишков захочет в художники выбиться, пусть поможет.

– Это хорошо, – согласился Кольцов. – Но я не о том. «Коммуна» – тут все понятно. Но почему «номер один»? Кто тебе, Павло, этот номер присвоил?

– Так сами себе и присвоили, – не задумываясь, с готовностью ответил Заболотный: видимо, кто-то уже задавал ему этот вопрос. – Потому как мы первые до этого додумались. Вот ты, Павел Андреевич, много по свету поездил, много всякого повидал. Скажи мне, только честно: слыхал ты, что б вот так, как мы, сирот еще где-нибудь до гурту собирали? Чтоб чужие люди им вместо родителев становились?

Кольцов промолчал. Ему, и верно, не доводилось про такое слышать. О домах призрения, где бездомных стариков до последних их дней докармливали, слыхал. А вот до детской коммуны, может, и прав Заболотный, пока еще никто не додумался.

– Молчшь? То-то же! Потому номер один! – удовлетворенно сказал Заболотный и продолжил: – И еще. Тоже насчет моих размышлений. Мы тут еще один домик приглядели, тоже вроде как бесхозный. Весной ремонт сделаем. Девчаток в нем разместим.

– Прямо наполеоновские у тебя планы, Павло!

– Вот! Ты в самое яблочко попал! – обрадовался Заболотный. – Я тут на чердаке книжки отыскал. Одна особенно мне понравилась. Про Наполеона. Две ночи напролет читал. Веришь-нет, все вроде как про нашу коммуну. Только Наполеон всех инвалидов, в войнах искалеченных, собирал и тоже им что-то вроде коммуны устраивал. А вот про детишков не подумал, не побеспокоился. А они больше всех не только в войнах, но и в других всяких передрягах страдают.