Миссис Больфем

На следующий день Рош спал до двух часов, после вечера проведенного в Парадиз-Сити-Отеле в совещаниях со своими двумя помощниками. Субботу они провели в Добтоне, в суде. Он также сделал открытие, что присяжные, в полном составе, приятно проводили время в зимнем саду отеля и никак не могли пожаловаться на строгую изолированность. Хотя номинально они и были под охраной, передать записку любому из них было очень просто. Двоим, как он узнал в дальнейшем, было позволено телефонировать и войти в будку одним. Ему перестали сообщать о намерениях Коммека и других друзей его клиентки «направлять» присяжных – он быстро оборвал такую откровенность, но видел, что если бы противник хотел применить метод подкупа, то это было бы не трудно.

Весь вечер был посвящен обсуждению дела. Он даже провел, по-дружески, около часа с окружным прокурором, который заметно смягчался по субботам, после пяти часов. И когда Рош проснулся на следующий день после двенадцати, он сейчас же решил вплоть до утра понедельника выкинуть все дело целиком из своего сознания. Он пойдет в лес и будет думать свои собственные думы. Это будут печальные думы. Личные запросы Роша, неизменно затерянные в его подсознании, теперь, без всяких предупреждений, автоматически появились перед ним, чтобы повести атаку на его рассудительность.

Яркое зимнее солнце освещало блестящую поверхность только что выпавшего снега. Земля была твердая и белая, ветви гнулись под тяжестью снега. Ни один звук, кроме его шагов по снегу, не прерывал тишины. Он надел шапку и тяжелый, белый свитер, так как хотел гулять целые часы; его нервные руки были засунуты в карманы. Он надеялся на полное одиночество в лесу, так как зимой, по воскресеньям, посещались только Загородный Клуб и рестораны, и автобус, проходивший в четыре мили от леса, на его счастье, был совершенно пуст. Лицо его оставалось суровым и печальным, пока он не забрался в чащу леса; тут он был охвачен приливом бешенства и отвращения, перешедших под конец в глубочайшее отчаянье. Ему было только тридцать два года, и вся радость жизни была перед ним, а через неделю он будет или в Зинг-Зинге, или безнадежно связан с женщиной, кратковременная, сантиментальная страсть к которой уже обратилась в прах. Не казни он боялся, так как любой умный защитник всегда добьется у присяжных некоторых смягчений, а долгих годов заключения, принесенных в жертву умершим идеалам. В противовес своему строгому здравому смыслу и суровой жизни практика, он готов был бы приветствовать душевную экзальтацию, сопровождающую великие жертвы, внушенные идеальной любовью. Но отвернуться от жизни и сознательно идти в тюрьму, переменить собственное имя на номер и сделаться вещью только ради одного понятия о чести, влачить год за годом свою мертвую душу, презирая себя, как безумца, слишком старого и утомленного, чтобы утешаться воспоминанием о честно исполненном долге…

Он вдруг почувствовал такое отвращение к жизни и к этому плохо урегулированному продукту ее, который называется человеческой натурой, что со всей силой ударил по дереву, с которого на его голову посыпался целый снежный обвал. Если бы он все еще любил эту женщину и был способен с душевной восторженностью нести суровый и горький жребий! И если бы худшее было только в этом. Если бы он мог отвернуться от жизни, сожалея только о погубленной власти и славе. Он замедлил шаги и сдвинул шапку с одного уха, потом круто повернулся, и его лицо приняло обычное выражение, когда он пошел по направлению легкого треска, привлекшего его внимание. Он был у прогалины, которую Алиса Кромлей нарисовала в ее летнем убранстве – картинка теперь висела возле его кровати. Сегодня все было бело. Все нежные тени зелени и золота стерлись, и их заменили искрящиеся блики солнца. Ручей замерз. Но хотя Рош любил леса зимой и откликался на их белый зов так же чутко, как на ежегодное возрождение зеленой молодости и пышной зрелости, в этот момент ничто не трогало его.

Алиса Кромлей, как он и предполагал, стояла в маленькой лощинке. Ее лицо, среди ослепительной белизны снега и под низко надвинутой меховой шапочкой, более, чем всегда, напоминало старую слоновую кость. Оно казалось страдающим и нервным. Руки она держала в муфте. Также и Рош не вынул рук из карманов, хотя его решение не выдавать себя было бессознательно. В тот же миг его ум, победив желание убежать, подчеркнул, что даже в тяжелой, зимней одежде, с одной только темной розой, приколотой к меху, чтобы его оживить, она казалась привлекательной и нежной. Это вызвало ее образ в летние вечера, когда она была одета в легкие ткани, с просвечивающими тут и там узлами лент, подчеркивавшими странный, оливковый цвет ее глаз и волос.

– Я шла за вами, – сказала она.

– Правда?

– Когда я увидала, что вы проехали в дилижансе, я догадалась. Гифнинги пригласили меня с собой в клуб. Я попросила высадить меня недалеко от этой дорожки.