Мистер Скеффингтон

– Собак возьмем? – спросил Кондерлей, замедляя шаги возле конюшни.

С паузами в разговоре никто не помогает справиться лучше собаки, подумалось Кондерлею, ну или двух собак. Собаки будут незаменимы, если разговор примет нежелательный оборот.

Фанни согласилась, что собак надо взять непременно, и Кондерлей, свистнув, позвал:

– Эмили, Живчик, ко мне, ребята!

На зов примчались два фокстерьера, энергичнейших и неугомоннейших представителя своей породы, и запрыгали.

– Тише, тише, – увещевал Кондерлей.

«Тише! – фыркали фокстерьеры. – Это не про нас».

Фанни погладила их кудрявые лбы и бровью не повела, когда они, наскакивая на нее, запачкали пальто, – она вообще не переживала из-за беспорядка, если этот беспорядок могла исправить Мэнби.

После целой серии увещеваний с одной стороны и целой серии восторженных повизгиваний со стороны другой, когда Фанни удалось выбраться из плотного мохнатого оцепления, когда они с Кондерлеем уже шагали к оранжерее, а фокстерьеры, ошалелые от счастья, описывали вокруг них широкие круги, Фанни заметила:

– Они именно то, что нам нужно.

– Кто? – задышливо переспросил Кондерлей.

– Эмили и этот, второй, – Живчик, кажется? Если у нас возникнет заминка, достаточно будет просто свистнуть и дать им какое-нибудь собачье задание.

– Никаких заминок у нас не возникнет, – возразил Кондерлей.

От проницательности Фанни ему стало неловко. Фанни вообще вызывала сплошную неловкость. Взять вчерашний вечер – чего уж хуже? За десять минут в библиотеке Фанни своими вопросами превысила все мыслимые нормы неловкости. Зря она приехала. Зря он позволил ей приехать. Но, раз уж она здесь (по причине его недальновидности), ей следует держаться в границах допустимого – разве она не понимает, какая ситуация сложилась? Кондерлей, впрочем, и сам не знал толком, где они, эти границы допустимого, и в настоящий момент очертить их был не способен, поэтому свистнул собакам, которые приметили кошку и устроили на нее облаву.

Кошек Кондерлей любил. Не хватало, чтобы собаки…

– Эмили! Живчик! – выкрикивал он в перерывах между свистом, и даже ускорил шаги, почти побежал (сильно обеспокоив этим Фанни). – Хорошие собачки! – взывал Кондерлей. – Фу! Ко мне! Ко мне, мои милые! Славная киска! Не бойся, маленькая, не бойся – собачки добрые, они тебя не тро…

Кошка уже сидела на дереве. Собаки, нимало не заботясь о том, чтобы оправдать данную им характеристику, неистовствовали под деревом.

– Пожалуй, надо отвести их обратно к конюшне, – сказал Кондерлей, еле дыша – увещевания едва не доконали его.

– Пожалуй, – согласилась Фанни. – Отведем собак и начнем с чистого листа.

Кондерлей, однако, медлил расстаться с собаками. Пока они при нем, он по крайней мере может свистеть, может даже пуститься за ними в погоню.

– Но если мы их отведем, – продолжила Фанни, – то останемся один на один – без приличного сопровождения.

– Дорогая моя… – начал Кондерлей.

Поистине проницательность Фанни утомительна еще и тем, что высказывается с детской непосредственностью. Пятидесятилетнее дитя, с досадой думал Кондерлей.

– А вот здесь у нас, – сказал он, открывая дверь, – растут овощи и зелень.

– Прелестно, – отреагировала Фанни. – Какая пышная листва.

– А вот здесь, в холодке, – продолжил Кондерлей, первым вступая в оранжерею, – мы держим примулы.

– Прелестно, – повторила Фанни. – И много же у вас примул, я смотрю.

– Я их обожаю, – пояснил Кондерлей, нежно касаясь лепестков. – Очаровательные цветы, не правда ли?

– О да. Чем-то похожи на Одри.

– И мне так думается, – подхватил польщенный Кондерлей.

– Можно мне здесь покурить? – спросила Фанни, доставая портсигар. – Примулам дым не повредит? Кстати, Джим, – она щелкнула зажигалкой, – ты до сих пор не поинтересовался, зачем, собственно, я приехала.

Хорошо, что у нее есть зажигалка, думал Кондерлей: не то пришлось бы давать ей прикуривать от спички, – а у него в последнее время дрожат руки, и она, чего доброго, возомнила бы…

– Но ведь ты сама об этом написала в письме, Фанни: что хочешь повидаться со старым другом и познакомиться с его женой. Я был очень тронут.

– Все так, но дело не только в этом.

– Неужели, Фанни? – Кондерлей напрягся и огляделся – где собаки?

Собаки были очень заняты: в дальнем огородном углу выкапывали сельдерей, – ни на выход хозяина из оранжереи, ни на его свист никак не отреагировали.

– А вот здесь у нас, – завел Кондерлей, вернувшись (вид у него был дурацкий, он сам чувствовал – иначе откуда у Фанни эта улыбочка?), и направился к дальней двери, – растет аронник. Одри любит, чтобы на Пасху его было вдоволь.

– Да, для украшения церкви, – кивнула Фанни, но вслед за Кондерлеем к ароннику не пошла.

– Да, для украшения церкви, – кивнул Кондерлей. – А вон там, дальше, за аронником…

– В последнее время я много думала, – перебила его Фанни и прислонилась к притолоке, ничуть не интересуясь ни аронником, ни тем, что там за ним дальше.

– Вот как, Фанни? – снова напрягся Кондерлей, а почему – и сам не знал. Одно было ясно – свистеть сейчас собакам не выход.

– Да. Думала, сидя взаперти в «Кларидже».