Мистер Скеффингтон

Прекрасное объяснение, подумала Фанни. Чудесно, если из церкви люди выходят в таком расположении духа. Ей вдруг представилась занятная процессия: церковные служители кувырком скатываются с горки; впереди на ходулях шагают викарии, замыкает шествие толпа прихожан, причем все за животики держатся от смеха. Ни разу до сих пор не случилась Фанни принять на свой счет какое-нибудь сомнительное замечание; вот и реплики маленьких Кондерлеев она сочла комплиментами; только лучше бы касались они чего-то другого, а не ее накладных волос. После дифтерии Фанни очень болезненно воспринимала все связанное с волосами, вдобавок подозревала, что Антуан ошибся с оттенком. Правда, он утверждал, что собственные волосы Фанни точно такого же оттенка, но если даже и так – почему этот оттенок больше ей не к лицу? Если даже у малютки Джима возникли ассоциации с желтыми крокусами, значит, Антуан схалтурил. Фанни отправится к нему в понедельник – да, в таком деле промедление недопустимо.

– Вам, наверно, хочется отдохнуть у себя в комнате, – предположила Одри, когда кофе был выпит, а дети уведены няней. От ее смущения остались крохи. Никто не мог долго смущаться при Фанни. – Просто по воскресеньям после обеда, – пояснила Одри, чуть покраснев, – я читаю в течение часа детям вслух.

– И что же, чтение действует на них так же, как церковь? – с надеждой спросила Фанни. – Если да, можно, я тоже послушаю?

– Боюсь, сегодня они слишком расшалились, – посетовала Одри.

– Видимо, дорогая, им нужно больше материнского внимания, – весьма сдержанно произнес Кондерлей.

– Я очень-очень постараюсь, – пообещала Одри.

Сказано это было с такой простодушной покорностью, что Фанни поддалась порыву – чмокнула Одри в щеку и воскликнула:

– Ах вы, душенька!

Никогда еще Одри не краснела так густо. Фанни вызывала у нее огромную симпатию, но в то же время Одри не могла отделаться от мысли, что симпатизировать ей – неправильно. И потом, в ее родной семье настороженно относились к слову «душенька». «Дорогая» и «милый» – этих слов вполне достаточно для выражения любви. Так же и в замужестве – Джим и Одри обходятся этими двумя словами, а ведь, кажется, сильнее, чем они, и любить друг друга невозможно. Один только раз Джим сказал Одри «бесценная моя»: в тот день, когда она произвела на свет малютку Джима, – но это ведь совершенно особый случай. Одри была и польщена, и смущена: леди Франсес не родственница, чтобы бросаться «душеньками».

Что касается Кондерлея, он лишь молча взглянул на Фанни и продолжил набивать трубку. Смутные мысли бродили в его голове. Возможно, Кондерлей тихо радовался, что до понедельника остается всего полдня; возможно, думал, что старость не так уж и плоха. Буквально через несколько лет его чувства окончательно остынут, безразличие сделается почти абсолютным, а желания умалятся до элементарных потребностей. Слишком смахивает на смерть? Пожалуй, рассуждал Кондерлей, большим пальцем утрамбовывая табачную крошку; зато какой покой.

Впрочем, до покоя предстояло еще дожить, а в настоящий момент Кондерлей, следуя долгу хозяина, должен был позвать Фанни на прогулку – скажем, по оранжерее. Слова Одри насчет послеобеденного отдыха Фанни проигнорировала, не оставив Кондерлею иных вариантов. Оранжерея, стало быть; никуда от нее не денешься.

Кондерлей страстно надеялся, что Фанни не заинтересуется оранжереей; что накануне ей хватило десяти минут с ним наедине в библиотеке; что эти минуты были для нее, равно как и для него, кошмарны, и что ей не захочется повторения, да еще и растянутого во времени. Будь Фанни умницей – поднялась бы к себе в комнату и не показывалась бы, пока к чаю не позовут; тогда от ее визита осталась бы всего одна четверть, а уж он, Кондерлей, разработал план, как избежать вечернего десятиминутного уединения в библиотеке, покуда Одри целует детей на сон грядущий. Очень просто: они пойдут целовать детей вдвоем.

Нет, Фанни не отказалась от прогулки, и все из-за Одри: это она так повела дело, что Фанни просто не могла отказаться.

– Не желаешь ли взглянуть на нашу оранжерею, Фанни? – выдавил Кондерлей, но прежде, чем Фанни ответила, встряла Одри со своим неуместным энтузиазмом:

– О, Джим, ты отлично придумал! Ты как раз займешь нашу гостью до чая.

Куда было деваться Фанни? Она пошла бы в оранжерею, даже если бы ей совсем этого не хотелось, однако ей хотелось именно этого; и вот она, обутая и одетая сообразно случаю, а также оснащенная тростью (о нет, не той тростью черного дерева, с набалдашником из слоновой кости, которая в скором будущем станет сопровождать престарелую Фанни на светских приемах; пока что это была просто трость для прогулок по сельской местности – прочная, окованная металлом), вышла с Кондерлеем на такую вот прогулку. Одри, провожая их глазами, отметила, что Джим стал сильно сутулиться, а у леди Франсес великолепная для ее возраста фигура. «Она безукоризненна, если смотреть сзади», – думала Одри (сама она, с какой стороны ни посмотри: хоть сзади, хоть спереди – всю жизнь смахивала на бочонок).