Мистер Скеффингтон

– Перегрину Лэнксу. Ты его знаешь.

Кондерлей мрачно кивнул. Еще бы ему не знать. Он отлично знал, что после этого повесы Монтморенси… А впрочем, теперь-то какая разница?

– Скажи я Перри, – продолжала Фанни, – насчет того, что женщины остаются дурами, он ответил бы, что я фразу с языка у него сняла. Но ты, Джим, гораздо добрее, и… – «не так скор в суждениях», хотела она добавить, но опомнилась.

– Лэнкс сделал впечатляющую карьеру, – произнес Кондерлей, закуривая и стараясь перевести разговор на третьих лиц. – Он даже отказался от поста министра внутренних дел – слишком хорошие деньги зарабатывал в качестве адвоката, не захотел терять такой доход.

– Да, я в курсе. Удивительно, да? Но оставим Перри, а то, не ровен час, еще Гитлера начнем обсуждать.

– Почему бы и нет? Тема актуальная. Гитлер представляет большую угрозу.

Фанни вздохнула.

– Милый мой Джим! И ты туда же. Готов говорить о европейской ситуации – как все вокруг. Ладно, продолжай.

И Фанни тоже захотелось, чтобы поскорее пришла Одри.

– Так ведь на сегодняшний день это самая интересная тема, – возразил Кондерлей и стал проделывать некие манипуляции с трубкой, которая никак не раскуривалась.

– Значит, я, по-твоему, сильно изменилась? – выпалила Фанни.

Мгновение Кондерлей смотрел на нее, не видя связи, затем выдал умоляющим тоном:

– Фанни, прошу тебя…

И добавил:

– Я ведь тоже изменился, не так ли?

– У мужчин все по-другому. И потом, ты сам говорил когда-то…

– Фанни, прошу тебя, – снова взмолился Кондерлей.

– Не отпирайся, Джим. Помнишь, я однажды посетовала, что ты любишь только мою красоту, а ты сказал, что любишь мою душу. Ты тогда не лукавил? Потому что душа у меня прежняя, как бы я ни выглядела.

– Может, не будем больше напоминать друг другу, кто, что и когда говорил, – предложил Кондерлей, внутренне поеживаясь.

– Я, по-моему, говорила немного, Джим.

– Наверное, потому, что немного и чувствовала.

– О, Джим! Разве я не была предана тебе в те восхитительные годы, когда…

– Сказать, что я на самом деле думаю? – Кондерлей твердо решился задать разговору новый курс, ибо теперешний вызывал у него дурные предчувствия.

– Конечно, скажи, – ответила Фанни, готовясь к худшему.

– Так вот: ты всегда была – и всегда будешь – самой обворожительной женщиной в мире.

И Кондерлей отвесил ей церемонный поклон – такой был бы уместен разве что в Букингемском дворце.

Фанни откинулась на спинку кресла. Этот поклон, эта выспренняя речь наглядно показали, что между ней и Кондерлеем лежат целые континенты, целые столетия.

– А ведь ты обещал быть серьезным, – мрачно выдала Фанни после долгого молчания. – Извини, я не догадывалась, что мы с тобой теперь просто знакомые.

– Пока мы не поссорились, ответь, пожалуйста, что ты разумеешь под «просто знакомыми», – отчеканил Кондерлей, через силу глядя на Фанни.

Так было надо. Кондерлей пошел дальше: зажег все лампы, беспощадный свет залил библиотеку. Да, вот это правильно. Если не смотреть на Фанни, если только слушать ее голос – становится больно. Кондерлей не думал, что оно подступит снова – это тягучее, мучительное вожделение; разве мало он натерпелся от него? Тогда, в относительной молодости, сердце его трепетало от дивного голоса Фанни; увы, голос так и остался дивным. Поэтому Кондерлей должен взглянуть на Фанни. Конечно, он будет шокирован. Но для женатого человека шок лучше, чем мучительное вожделение. Господи, да куда же Одри запропастилась?

– Только это и разумею, – ответила Фанни. – Люди, которые просто знакомы, обмениваются любезностями, говорят друг другу только приятное. С этого начинаются любые отношения. Не представляла, что этим они и заканчиваются.

– Фанни, прошу тебя… – в третий раз взмолился Кондерлей.

После чего оба замолчали, с тоскливым нетерпением поджидая Одри.

* * *

И были искренне рады, когда она наконец-то пришла.

Фанни моментально села прямо, заулыбалась, начала расспрашивать про детей. Джим подвинул Одри стул, принес подушку – так усердствовал, что даже сходил за ее рабочей корзинкой с вязаньем.

Одри очень удивилась. Обыкновенно из них двоих усердствовала она, твердая во мнении, что так и надо: Джим ведь во всех аспектах много выше ее, и вообще свершил благодеяние, женившись на ней.

Блажен муж, чья жена придерживается такого мнения: оно немало способствует семейной гармонии. Кому, как не Кондерлею, было об этом знать: кто, как не он, по тысяче раз на дню имел повод в этом убедиться – и растрогаться? Поистине необъяснимо – учитывая, насколько он старше Одри, и насколько усугубится разница в возрасте через десять лет. Кондерлей превратится в жалкое создание с трясущейся головой; Одри будет всего-навсего чуть за сорок: самый расцвет жизни, уж он-то помнит, притом она весьма скоро сообразит, что муж ее – дряхлый старик. Понимая это, Кондерлей старался, пока пламя в нем еще теплится, всячески ублажать свою жену. В последние дни он был с ней холоден и даже резок – все из-за Фанни, – отсюда теперь эти символические акты покаяния вроде суеты с рабочей корзинкой.

– Тебе нездоровится, Джим? – с тревогой спросила Одри, чуть оправившись от потрясения.