Мистер Уайлдер и я

— Я рад, что моей жены здесь нет, — сказал он. — Она весьма чувствительна к этой теме и сочла бы мой рассказ неподходящим для застолья. Вот, джентльмены, — Билли посмотрел направо на Ици и доктора Рожа, потом налево, где сидел мистер Холден, — вот почему никогда нельзя брать с собой жен на ужин с такими, как вы.

— В кои-то веки, Билли, мы можем с вами согласиться, — ответил доктор Рожа и осушил свой бокал с водой.

* * *

Еще раз я включила ту киносъемку на пресс-конференции и послушала музыку, которую я для нее написала. А когда клип закончился, я опять осталась один на один с зависшим на экране лицом Билли — лицом человека, переживающего глубокое, сугубо личное и неизбывное разочарование. То, что он мог дать, более никому особо не требовалось.

Затем я нашла озвученный кинорепортаж с той пресс-конференции и включила его на обычной скорости. Но поскольку я видела эту съемку много раз, я прокрутила ее вперед до того момента, который мне хотелось пересмотреть.

Журналистка, молодая рыжеватая немка, встает, чтобы задать вопрос. Довольно банальный вопрос, на который можно дать несметное число банальных ответов.

Журналистка спрашивает по-немецки:

— Мистер Уайлдер, между двумя войнами вы прожили немало лет в Берлине. Как вы чувствуете себя сейчас, вернувшись в Германию для съемок вашего нового фильма?

После минутной паузы Билли отвечает без улыбки — точнее, с совершенно непроницаемым видом, и остается только теряться в догадках, шутит он или говорит всерьез:

— Знаете ли, в Америке было трудно найти денег на этот фильм. И я очень обрадовался, когда мои немецкие друзья и коллеги заинтересовались этим проектом. В итоге я оказался в абсолютно беспроигрышной ситуации.

— Что вы имеете в виду? — допытывается журналистка.

— А то, — поясняет Билли. — что эта картина не подведет меня в любом случае. Ее громкий успех станет моим отмщением Голливуду. А провал — моей местью за Освенцим.

Тишину в зале трудно описать. Она накатывает внезапно, подминая под себя всех и вся. Длится тишина секунд восемь или девять — до тех пор, пока кто-то из журналистов не начинает нервно смеяться, — но кажется, что много, много дольше. Она звучит, эта тишина, а ее гармония и текстура куда сложнее и насыщеннее, чем в любой музыке, какую я когда-либо слышала.

Как бы мне хотелось записать эту тишину. Она бы отменила за ненадобностью всю музыку в мире, и в первую очередь мою собственную.

Вскоре я выключила компьютер и спустилась вниз узнать, не вернулась ли Фран.

ПАРИЖ

Домой Фран вернулась лишь под вечер.

Я сидела на диване в гостиной, перебирая содержимое картонных коробок.

Услыхала, как открылась входная дверь, потом шаги Фран, она прошла на кухню и положила что-то на стол. На сей раз я не бросилась к ней с расспросами. Подумав хорошенько, я поняла, что чересчур на нее наседаю. Зря я приставала к ней с разговорами. Только этого ей не хватало — матери, от которой спасу нет. Захочет поговорить, прекрасно. Но ни торопить Фран, ни теребить ее вопросами я не стану.

Я опять наклонилась над коробкой и выудила со дна конверт из плотной бумаги, набитый фотографиями. Старыми фотографиями, сделанными в Италии в конце 1980-х. К тому времени мы с Джеффри были женаты несколько лет. Точно не помню, в каком году мы решили отдохнуть в Апулии, и моя мать (потому что Джеффри такой чудесный человек) приехала к нам на неделю. Вот они мы, втроем, на ступенях собора в Лечче. Лицо у матери спокойное, улыбчивое — впервые за семь с лишним лет…

— Привет, — раздался голос Фран.

Я вздрогнула от неожиданности, не услышала, как она вошла в комнату.

— О-о, здравствуй, — улыбнулась я.

— Что ты делаешь?

— Роюсь во всяком старье, что хранилось у мамы.

Фран села рядом со мной, вынула снимок из конверта:

— Ищешь что-нибудь конкретное?

— Письмо, которое я отправила ей из Франции. Оно должно быть где-то здесь.

Фран, разглядывая снимок, прыснула:

— Ну и прическа у тебя!

— Очень модная по тем временам, — с достоинством ответила я. Аккуратно вытянула фотографию из руки дочери и заменила другой, сделанной лет пятнадцать назад. — Вы с сестрой здесь очень хорошо получились.

И правда, девочки смотрелись очень мило (тогда им было девять лет), такие симпатяги, но фотография с моей матерью была еще лучше. Она сидела на скамье в парке — Гайд-парке, вероятно, — обнимая своих внучек. Поразительно, но на этом снимке она выглядела много моложе, чем на предыдущих фотографиях. Тень вдовства, омрачавшая ее лицо, рассеялась, уступив место счастливому возбуждению, когда она стала бабушкой. Словно моя мать заразилась в легкой форме бойкостью своих маленьких внучек, их непосредственностью и неуемным любопытством ко всему, что их окружало.

— Я скучаю по ней, — вздохнула Фран. — Ужасно скучаю.