Мистическое кольцо символистов

– Правильно, это боязнь навлечь на себя презрение окружающих. Тебе, душа моя, важно, что о тебе подумают другие. А это вообще не должно тебя волновать. Как не волнует меня. Я хорошо зарабатываю, у меня нет проблем с деньгами, и, поверь, сегодняшний эпизод с часами – это лишь частный случай, досадное недоразумение, не более того. Я ходил, хожу и буду ходить в подпольные катраны, и мне плевать, что думают об этом окружающие. Для меня это наиболее приемлемый вид эмоциональной разрядки. Я же не брожу по ночам с обрезом, высматривая, кого бы пристрелить, хотя такой выход эмоциональной усталости в моем случае тоже вполне возможен. Но мне бы не хотелось усложнять и без того непростую свою жизнь.

Я вспомнила вдруг дядин разговор с деканом в коридоре института и спросила:

– Ну как, он вам сказал, где прячет трупы?

– Кто? – не понял Карлинский.

Открыв портсигар, Карлинский обнаружил, что сигареты кончились, но это его не смутило. Порывшись в пепельнице, дядя выудил окурок пожирнее и вопросительно уставился на меня.

– Красавец из института Сербского.

Прикурив от «Зиппо», едва не опалившей его густые длинные ресницы, ответил:

– Пока что нет, но непременно скажет. Родная, пристегнулась? Теперь держись как можно крепче и не ной, я медленно не езжу. Если боишься – можешь зажмуриться. Некоторым помогает.

Москва, август 1910 года

Близилась полночь. Долли догадывалась, что в доме графини о ней беспокоятся, но к тетушке не поехала, а отправилась в «Метрополь», где остановилась Лили. Дело не требовало отлагательств, необходимо было заручиться поддержкой.

Хмурый портье отказывался пускать ее к подруге, ссылаясь на то, что гостей отеля запрещено беспокоить в столь позднее время, но Долли телефонировала снизу, и Лили спустилась за ней.

Взглянув на подругу, Долли снова ощутила утраченную было уверенность в том, что все будет хорошо. Преисполненная веры в себя, Лили мечтала блистать на сцене в амплуа героини и приехала в Москву с намерением показаться владельцам кафешантанов и театров-буф. Она обладала отменным слухом, исключительной пластикой, а также обретенными в эстетическом пансионе навыками сценического движения. К тому же природа наделила Лили густыми каштановыми волосами, игривой яркой внешностью и складной фигуркой, так что ее расчеты были вполне оправданны.

Поднявшись на этаж, девушки закрылись в номере, и экспрессивная Лили бросилась подруге на шею.

– Долли! Прелесть моя! Как я рада тебя видеть! Случилось такое!

– Я на секунду, буквально на пару слов, – не снимая шляпки, проговорила Долли.

– Милая! Я так счастлива! – кружа подругу по номеру, по-английски запела Лили.

С самого первого дня, когда только встретились в пансионе, девочки говорили между собой по-русски, дабы чувствовать себя увереннее и не забывать родной язык. Теперь же, вернувшись в Россию, они общались исключительно на английском – им нравилось, когда окружающие не понимают беседы.

– Я думала, что способна всего лишь на мюзик-холл, а меня пригласили в театр! В самый настоящий драматический театр! Я так и вижу на афишах мой портрет и надпись: «В роли Пьеретты бесподобная и неподражаемая Лили Грин»!

Лили привыкла называть себя Грин. Так же как и Долли, она получила свое прозвище от леди Эмили. Во время первых уроков свободного танца только что принятых девочек просили двигаться так, как им хочется, присматриваясь, кто к чему способен, и две маленькие русские ученицы стали танцевать в совершенно разных манерах.

Долли выверяла каждый жест, принимала грациозные позы и старалась двигаться как можно пластичнее. Ее подруга отдалась на откуп чувствам.

Хозяйка пансиона взирала на новеньких недолго. Буквально через минуту захлопала в ладоши и, остановив музыку, раздраженно проговорила, с неприязнью глядя на Лили:

– Дитя мое, ты чрезмерна и нарочита! И демонстративно вульгарна, как зеленая лилия в петлице Оскара Уайльда. Умерь свой пыл!

Леди Эмили ошиблась – эпатажный эстет Уайльд носил в петлице вовсе не лилию, а зеленую гвоздику. Но прозвище прижилось, и маленькую русскую с легкой руки наставницы стали называть Лили Грин.

– Прошу тебя, рассказывай, – оживилась Долли, с нетерпением глядя в румяное лицо и сияющие глаза подруги.

Приехав в Москву, Лили почти сразу же получила ангажемент в ресторане Большой московской гостиницы на Воскресенской площади. В этом месте устраивались «ужины после театра» для артистической и художественной богемы, ибо гостиница была расположена чрезвычайно удобно – рядом театры Большой и Малый, да еще и Художественный, не говоря о частной опере Зимина и нескольких клубах помельче.

– Вчера, после выступления, ко мне в гримерку пришел – знаешь кто? – восторженно зашептала подруга.

– Лили, как это на тебя похоже! Хватит интриговать! Ты ведь нарочно устроилась в эту театральную Мекку на Воскресенской площади, чтобы к тебе приходили в гримерку! Снова заглядывал Герман фон Бекк?

– Причем здесь фон Бекк? – неожиданно разозлилась Лили. – Что ты пристала ко мне с фон Бекком? Если тебе понравился фон Бекк, забери его себе!