Мистика русского православия

Житие Макария порождало монашескую традицию, повесть Льва Толстого была задумана, чтобы похоронить её. Но вот что поучительно. Храбро нападая на православную ментальность, Лев Николаевич сражался с собственными психологическими установками (мы имеем в виду Толстого-писателя). Он, по-видимому, так и не сумел освободиться от женофобии, свойственной восточнохристианскому монашеству и проистекающей из онтологического принижения женщины. Кроме того, писатель задался целью продемонстрировать ложность духовного авторитета, его бессилие перед лицом нового времени. «Горе их, что они живут чужим трудом. Это святые, воспитанные рабством», — критикует он оптинцев 28 февраля 1890 года, размышляя над повестью. В лице о. Сергия он попытался нарисовать

146 _

портрет православного старца. Старцы — продукт человеческого общества, хочет доказать писатель.

В книге покаявшегося спирита В.П. Быкова приведена любопытная история, которая проливает новый свет на историю создания «Отца Сергия»: «Как-то во время общесемейной беседы у Л.Н. Толстого коснулись разговора о старцах. Г. заявила, что она не боится никаких старцев и уверена, что она приведёт в весёлое настроение самого “елейного” старца… Вся компания, бывшая у Толстого, решила отправиться в Оптину к старцу Иосифу и стала просить Л.Н. поехать вместе с ними. Сам Толстой не особенно доброжелательно отнёсся к этой затее, но тем не менее согласился, и все поехали. Был хороший, очень ясный день. Когда прибыли в Оптину, народу у старца было видимо и невидимо. Компания расположилась шумным бивуаком у стен скита и терпеливо дожидалась, когда очередь приёма старцем дойдёт до Г. Продолжительное ожидание сглаживала необычайная игривость девицы, которая должна была идти к старцу, и, несмотря на уговоры Л.Н., которому всё это очень не нравилось, твёрдо решила развеселить и старца. Наконец, девица скрылась в келье. Прошёл час. Девица не выходит от старца. Другой — её тоже нет. Третий — компания присмирела. Л.Н., страшно недовольный, уехал один. И спустя только 4 с половиной часа г-жа Г. вышла от старца Иосифа с опухшими от слёз глазами. И, к удивлению всех, заявила, что она с ними не вернётся, а поедет в Шамордино, где она и осталась навсегда в качестве монахини».

Тол стоведы предпочитают не упоминать об этом эпизоде. Возможно, он им просто неведом. Возможно, слишком напоминает жития святых Иакова и Мартиниана, где некие мужи подговаривают блудницу прельстить подвижника. Этот случай стал известен Быкову после посещения Оптиной, которую воспевает его книга. В душеспасительных целях оптинцы вполне могли соединить сюжет «Отца Сергия» с неравнодушием писателя к своей обители. В таком случае перед нами — ответ традиции личности, дерзнувшей манипулировать ею. Ответ, не лишённый иронии, воссоздающий даже характерную для Толстого психологическую атмосферу.

Нельзя недооценивать честность художника — Лев Николаевич не описывал плодов аскетического подвига, потому что не видел их и не

— 147

понимал. То, что Толстой обычно преподносит как проявление Бога в человеке (не только в «Отце Сергие», но особенно в «Воскресении»), не выходит за рамки чисто человеческих настроений и чувствований и весьма далеко от тех действительно сверхчеловеческих способностей, которыми наделяется подвижник на высших ступенях духовной лествицы. Толстой путает душевные качества «чистоты, смирения и любви», которые должны быть естественно присущи христианину, со сверхъестественными дарованиями, получаемыми для определённой свыше миссии (чудотворения, пророчества, различения духов и т. п.). Старцем в православии мог считаться только носитель этих особых даров, получение которых, разумеется, зависело от положительных душевных качеств, но не столько от них, сколько от воли Божией. Толстой же пытается свести харизматическое служение к явлениям массового и персонального психизма («он делал всё больше и больше для людей, а не для Бога»). Если бы строгий апологет Традиции Рене Генон познакомился с содержанием «Отца Сергия», он немедля предъявил бы Толстому обвинение в подлоге «сверхсознания» — «подсознанием», и «надчеловеческого» — «подчеловеческим».

Угадав ряд психологических мотивов Жития Макария Римского, Лев Николаевич не смог продвинуться дальше, ибо, по свидетельству православного мистика М.В. Лодыженского, впервые познакомился с «Добротолюбием» только на пороге смерти, летом 1910 года. Когда Лодыженский прочёл ему отрывок о символике круга, радиусов и центра из Аввы Дорофея (VII в.), входящий в «Филокалию», Толстой «пришёл в восторг, побежал в другую комнату и принёс письмо, в котором был нарисован треугольник. Оказалось, что он самостоятельно почти схватил мысль Аввы Дорофея. […] А через несколько дней Л.Н. приехал за 40 вёрст к М.В. Лодыженскому, живущему под Тулой, и читал у него разные места “Добротолюбия”, очень сожалея, что раньше не знал этих книг».