Митра

— Да, — ответила девушка и спрятала письма в сумку. Она очень спешила. — Прошу сердечно поздравить госпожу Ширин. Хорошей дороги!

Когда Наргис вышла из караван-сарая, Хасан и Генрих вошли в чайную и сели за столик.

— Уважаемый, будьте добры, отдохните здесь и подождите меня. Знаете, мы не часто приезжаем, чтобы продать свой товар и кое-что купить. Постараюсь как можно быстрее завершить свои дела, и через час двинемся в путь.

— Только, прошу, не покупайте лекарств, у меня в рюкзаке есть для вас целый набор, — сказал Генрих.

Сухое, все в морщинах, лицо Хасана засияло улыбкой.

— Я здесь покупаю мыло, индийский чай, чтобы в пустыне не парить трав, и немного тканей для наших женщин. А лекарства — это настоящий клад. Люди в пустыне всю жизнь не видят доктора. Спасибо вам, вернусь не позже чем через час…

С места, где сидел за столиком Генрих, виден был весь двор. Хозяин, старый седеющий человек, давно наблюдал за ним. Генрих тоже обратил на него внимание. Его лицо с беззубым ртом, запавшими щеками и застывшими в покорной, услужливой улыбке губами напоминало маску сатира.

— Мустафа! — позвал он своего помощника и тихо приказал: — Подай чай вон тому, — и показал головой в сторону Генриха, — англичанину и запомни его стакан, чтобы потом семь раз пополоскать его после этой британской свиньи.

Доктор Иоахим правильно заметил, что Генрих напоминает англичанина, но Генрих совершенно забыл об этом. Полностью поглощенный староперсидской архитектурой, он не слышал замечания хозяина чайной. Но это услышал двенадцатилетний мальчишка, голый по пояс, сидящий возле стены, а услышав, начал с большим вниманием наблюдать за Генрихом.

Освежающая прохлада в караван-сарае и горячий чай привели Генриха в хорошее настроение. Пил он маленькими глотками и незаметно наблюдал за сидящими возле стен, у края прямоугольного двора, кочевниками. Некоторые из них, подложив под голову только руку, спали на голой земле, а другие, прислонившись к стене, с наслаждением курили трубки.

В сонливую послеобеденную тишину вдруг ворвался звук множества колокольчиков. На большой двор вбежало стадо овец, за ними следовал пастух. На вид ему было лет около сорока, одет он был в потертую, с заплатками всевозможных цветов одежду, на голове была старая, грязная тюбетейка; его лицо, покрытое толстым слоем песка и пыли, походило на маску, в которой очень живо блестели только глаза. Пастух подошел к хозяину караван-сарая.

— Здесь ты не найдешь воды, — промолвил тот.

— Пусть мои овцы побудут хотя бы немного в тени, — ответил пастух. Он озабоченно посмотрел на свое стадо и вошел в чайную. Ему подали чай, и он начал громко хлебать горячий напиток, размачивая в нем сухари. Хозяин недовольно посмотрел на овец, которые громким блеянием и толкотней внесли хаос в этот тихий уголок. Пастух заметил его недовольство.

— Я привел сюда стадо, потому что ищу воду, — сказал он, оправдываясь.

— Сколько у тебя овец? — спросил Генрих.

— Пятьдесят. Они без воды дольше не выдержат.

— А ночью где ты спишь?

— В пустыне. Из колючек делаю ограду от ветра и сплю там среди овец.

— Без крыши?

— Крыша? — удивился пастух. — Зачем? В пустыне нет дождей, только ветер.

— И как долго ты так живешь?

— Шесть, может быть, семь месяцев. Ищу траву для овец.

— А что ешь?

— Сухари. — Пастух показал висящую на плече торбу. — А вечером — кусочек сухого мяса.

— Почему ты не остался в своей деревне?

— Там нет травы. А в пустыне всегда что-нибудь найдем. Немного здесь, немного там. Зимой возвращаемся домой.

В словах пастуха не было жалобы. Он говорил о своей судьбе как о чем-то само собой разумеющемся и не видел оснований, чтобы жить иначе. Когда пастух уходил из караван-сарая, хозяин чайханы сказал:

— У него только две ноги, а перед ним — сорок миллионов гектаров пустыни…

Генрих долго смотрел вслед уходящему пастуху. «Как же глубока мудрость этих простых людей, — подумал он. — Они приобретают ее, слившись с природой, из которой черпают разум и тайну жизни».

Душную сонную послеобеденную тишину прервал нечленораздельный гортанный вскрик. Генрих посмотрел на сидящего возле стены мужчину с исхудавшим, аскетическим лицом и глубоко запавшими, черными как уголь глазами. У него была коротко подстриженная борода и волосы ежиком. Нищенская, ветхая рубаха без воротника была распахнута. Мужчина все старался что-то крикнуть, но не мог произнести ни слова. Дремлющих под стеной странников злили эти крики. Некоторые, видно, хорошо знали калеку, потому что снисходительно ему улыбались. Хозяин чайханы объяснил:

— Иногда ему снится, что он поет. Думаю, лучше было бы, если бы его убили, чем жить с вырванным языком…

Его губы еще некоторое время двигались, потом застыли без движения. Хозяин чайханы достал из-под стола бутылку водки, немного налил в стакан и отнес инвалиду.

— Выпей, лучше уснешь. Это тебе поможет, пей!

Немой одним глотком выпил. Скривился и прикрыл глаза.

За этим наблюдал Мустафа — один из гостей. Он рассмеялся, показывая свои снежно-белые зубы, и на мгновение сверкнул его глаз, затянутый бельмом. Хозяин налил еще полстакана.