Митридат

После ухода Эвмена, поколебавшись какое-то время, купец решительно подошёл к Савмаку, всё ещё разглядывавшему оружие.

— Нравятся? — спросил, кивком указав на акинаки. — Покупай.

— Да, — сдержанно ответил подросток. — Только денег у меня нет…

Чистый, без обычного для варваров акцента эллинский язык мальчика и его подкупающая откровенность, вызвали у Аполлония неожиданный приступ щедрости.

— Возьми, — купец выбрал акинак в дешёвых ножнах и протянул подростку. — Бери, это подарок. Воину без оружия быть негоже.

— Это… мне? — Савмак медленно, словно во сне, взял акинак и крепко прижал его к груди.

Он смотрел настороженно, как хищный зверёк, попавший в западню, всё ещё не веря своему счастью — акинаки были очень дороги, и приобрести их могли только знатные воины, разбогатевшие в набегах.

— Тебе, тебе… — успокоил его Аполлоний и достал из кожаного мешка плоский точильный камень с отверстием для подвешивания его к поясу. — А это — в придачу…

Когда топот босых ног Савмака, от радости рванувшего в сторону акрополя как молодой олень, затих, Аполлоний, в досаде дёрнув бороду, принялся ругать себя последними словами: обычная для него расчётливая купеческая прижимистость не могла простить неожиданного мягкосердечия…

Сария, мать Савмака, сушила на солнце иппаку[202], любимое лакомство скифов. Плоские белые кусочки сыра, разрезанные на квадраты, лежали на холстине под навесом из деревянных реек, набитых через равные промежутки. Проникая сквозь щели, солнечные лучи теряли испепеляющий жар, лёгкий ветерок, гуляющий в сушилке, быстро уносил излишнюю влагу, и сыр постепенно превращался в лёгкие плотные бруски, пригодные для длительного хранения.

Эллины научили скифов заготавливать сыр впрок, а царь Скилур даже построил в акрополе небольшую сыродельню с прессом и чанами, где все тяжёлые работы выполняли рабы. Кроме иппаки, известной скифам с давних времён, здесь делали из козьего и овечьего молока твёрдый сыр, который продавали в припонтийских апойкиах[203] эллинов, сыр тёртый с добавками ароматных трав, солёные и несолёные сырки с вином и мёдом… Сыр коптили, сушили, выдерживали в рассолах или закупоривали вместе с виноградным соком в просмолённые бочки, заливая их крышки воском.

— Мама! Смотри! — возбуждённый Савмак выхватил из ножен подаренный акинак и принялся фехтовать с воображаемым противником.

— Откуда он у тебя? — устало спросила Сария, отгоняя веткой больших зелёных мух, роившихся над сохнущим сыром.

— Подарил купец из Пантикапея. Мама, теперь я настоящий воин!

— Этот купец — добрый человек. Пусть хранит его Великая Табити[204].

— Меня возьмут в отряд Зальмоксиса и мы пойдём в поход, — вслух мечтал Савмак. — Я привезу тебе в подарок красивые ткани и украшения… и новые сандалии, расшитые золотом.

— Воину нужен хороший боевой конь, сынок. На той старой кляче, которую дал тебе царский конюший, только воду возить.

— Конь… — мальчик нахмурился, вложил акинак в ножны, сел на пустую бочку и понурил голову.

Сария, коротко вздохнув, подошла к сыну, обняла его за плечи. Было ей чуть больше тридцати, но тяжёлая работа на сыроварне и рваный багровый рубец на месте левого глаза превратили некогда стройную красавицу с осиной талией в худую, плоскую, как доска, старуху с морщинистым, жёлтым лицом и уродливыми распухшими руками в язвах от рассола.

— Потерпи… — шепнула она ему на ухо. — Ты родился весной, в полнолуние. А это значит, что ждут тебя впереди деяния великие, славные… — неожиданно в её голосе зазвучала печаль.

— Мне бы только коня… — Савмак, казалось, не расслышал слов матери.

— Ах, глупый, глупый… — Сария присела рядом и крепко прижала сына к себе. — Ты один у меня, сынок. Единственный. Ты моя любовь, надежда, моя жизнь. Если Папай[205] заберёт тебя в свои златокованные чертоги, моя душа истлеет, кровь превратится в песок. Прошу тебя, не спеши на поле брани. Успеешь. Мне не нужна твоя воинская добыча. Мне нужен ты…

«Конь, мне необходим боевой конь… — думал тем временем Савмак, сжимая рукоятку акинака. — О, Гойтосир[206], повелитель стрел, помоги! Я так хочу, чтобы меня приняли в дружину Зальмоксиса…»

Эрот просидел в харчевне почти до вечера. Компанию ему составлял хозяин харчевни Мастарион, рослый сорокалетний мужчина с низким скошенным лбом, заросший почти до глаз густой неухоженной бородой. На левой руке Мастариона не хватало двух пальцев, широко расставленные глаза косили, из-за чего нельзя было понять, куда он смотрит.

— …Нет, нет, плачу я! — упорствовал Эрот, делая вид, что хочет распустить завязки своего кошелька.

— Зачем обижаешь меня? Ты мой гость… — изображал себя оскорблённым Мастарион, пытаясь на глаз определить сколько монет может быть в кошельке приятеля и какого они достоинства.

— Ну, если ты настаиваешь… — с невинным простодушием отвечал ему Эрот и в который раз привязывал кошелёк к поясу.

Конечно же, Мастарион и не догадывался, что в этом кошельке дребезжали только медные оболы; серебряные монеты, плата за вчерашнее выступление перед молодой скифской знатью, друзьями Палака, лежали за пазухой Эрота…