Митридат

— Подскифь[207]! — пододвигал рапсод к хозяину харчевни свой фиал, показывавший дно с обескураживающей Мастариона скоростью.

Мастарион с вожделением вздыхал, поглядывая на кошелёк Эрота, и наливал из кратера неразбавленное вино серебряным киафом, невесть каким образом оказавшимся в этих убогих саманных стенах, один вид которых навевал грустные мысли.

Они сидели в задней комнате, крохотной, как мышеловка, отделённой от обеденного зала перегородкой из вязок камыша. Впрочем, то помещение, где располагались клиенты Мастариона, залом назвать было трудно — глинобитный пол, посыпанный грязным песком, стены из поточенного мышами самана с кое-где сохранившейся побелкой неизвестно какой давности, потолок из неокоренных жердей, лохматившихся чёрной от копоти корой. Подслеповатые окна были затянуты вычиненными до полупрозрачности бычьими пузырями, а сколоченная на скорую руку дверь болталась на ремённых петлях.

Людей в харчевне было мало. В обед сюда забрели четыре скифа-кочевника, пригнавшие в Неаполис от самого Борисфена[208] стадо быков — дань вождя их племени царю Скилуру. Привыкших к оксюгале[209] скифов поразило изобилие дешёвого и крепкого виноградного вина. В их кочевье вина эллинов были редкостью, и пили их только знать и старейшины. Беднякам они были не по карману. Потому, дорвавшись к кислому и терпкому боспорскому, скифы упились до изумления, оставив в цепких руках Мастариона не только свои скудные сбережения, но и всё более-менее ценные вещи, вплоть до кожаных кафтанов.

Ближе к вечеру в харчевню потянулись и воины городской стражи. Добрый кусок конины, приправленный пряными травами, вызывал жажду, и стражники, несмотря на запрет, утоляли её отнюдь не родниковой водой, привозимой в Неаполис из балки за стенами города, где били ключи. Но долго они в харчевне не задерживались — быстро осушив чашу-другую, спешили в свои казармы на вечерний смотр перед выходом в дозор.

Когда жаркое солнце подёрнулось вечерней дымкой, и длинные тени улеглись на уставшие от дневной суеты улицы и переулки, в харчевню стали заходить и люди степенные, немногословные, с деньгами: камнерезы, кузнецы, гончары, кожемяки, ювелиры. Эти располагались обстоятельно, надолго, заказывали по эллинскому обычаю разбавленное холодной водой вино — немного, но хорошего качества. Еда, предлагаемая Мастарионом, была немудрена, но сытна: кровяная похлёбка с луком и зажаренный бараний рубец, набитый смесью пшена, свиного сала и мелко насечённых куриных потрохов. Кроме скифов, среди ремесленников были и эллины, заброшенные капризной судьбой на эту окраину Ойкумены[210] нередко помимо их желания, а также фракийцы, иллирийцы, колхи[211], меоты[212]… — да мало ли славных мастеров из далёких стран услаждали взоры скифиской знати красивой посудой, украшениями бесценными, доспехами чеканными, мечами харалужными. Знали богатые скифы толк в красивых и прочных вещах и платили, не скупясь.

— Провалиться мне в Тартар, любезнейший Мастарион, но это вино — дрянь, помои! — вскричал Эрот, отведав новую порцию хмельного напитка, принесённого служанкой-меоткой.

— Как ты посмела, негодная, моему другу… ик!… лучшему другу подать такое вино?! — попытался изобразить гнев Мастарион; несмотря на свой внушительный рост и вес, в застолье он оказался послабее рапсода.

— Господин, но ты мне сам сказал, чтобы я принесла это, вместо родосского, — с негодованием воззрилась на него меотка.

— Врёшь, ай, врёшь! — поспешил перебить её Мастарион. — Убери этой пойло и выплесни на улицу. Нет, постой! На улицу не нужно. Замени родосским. Нет, давай лучше косское. Оно покрепче… — вцепившись в рукав Эрота, он забормотал, заискивающе заглядывая ему в глаза: — Врё-ёт, паршивка… Чтобы я тебе, своему… Никогда! Веришь?

Презрительно фыркнув, служанка вышла.

— Скажи, Мастарион, за что тебя изгнали из Ольвии?

— Как другу… только между нами. Цс-с! — приложил палец к губам хозяин харчевни. — Ни-ни… Никому.

— Клянусь палицей Геракла, буду нем, как рыба.

— О! Хорошая клятва! Богам олимпийским не верю. Нет!

— Не богохульствуй, Мастарион, — улыбнулся рапсод. — А то Харон — старикашка злопамятный…

— Враки! Всё враньё, мой Эрот! — беспечно махнул рукой Мастарион. — Единый бог, пред кем преклоняюсь — лучезарный Гелиос[213].

— Теперь мне понятно… — посерьёзнел рапсод. — Но не стоит кричать об этом на всех углах.

— Плевать! В Неаполисе до этого никому нет дела.

— А в Ольвии?

— Жрецы, эти бешеные псы, едва не сожрали меня, когда сикофанты донесли им, что я поклоняюсь Гелиосу. Пришлось сюда бежать.

— С семьёй?

— Не успел обзавестись. Мне хватало гетер… — Мастарион прикусил язык — в их каморку зашла служанка с бурдюком в руках и стала лить в кратер янтарное вино.

Подождав, пока она скроется за перегородкой, хозяин харчевни продолжил:

— У меня был раб-пергамец. Я купил его у наварха скифского флота Посидея. Помнишь его?

— Родосец Посидей? Этот блудливый старикашка?