Mittelreich

– У нас мальчик! – прокричала Старая Мара в начале октября 1946 года вниз со второго этажа, где в угловой комнате с окнами на озеро только что разрешилась от бремени молодая хозяйка усадьбы. Громкий крик услышали все в доме, и стало понятно, что старые времена закончились.

– Девочка! – крикнула она спустя год с лишним в ноябре 1947-го в половине седьмого вечера, заглянув в коровник, где работники заканчивали дела. Молодой Фехнер, который с отцом и братом бросил хозяйство в Силезии и как беженец работал в усадьбе на озере, едва мог поверить: молодая хозяйка и не совсем молодая мать всего два часа назад подавала ему в кухне солодовый кофе и полдник, чем он будет хвастаться еще много лет при каждой возможности, всегда в неподходящее время и в неподходящем месте, – девочка в придачу к мальчику, и так скоро! Доброе предзнаменование. Когда в разгар рождественского поста опять раздался крик Мары «Снова девочка!», никто уже не сомневался, дела шли в гору семимильными шагами. Еще одна девочка! Конечно, мальчик – хорошо, даже лучше, работы много. Но ребенок появился на свет прямо перед Рождеством! Какое счастье!

И как раз в это время возникло новое государство, нового Адольфа звали Конрадом, а новая марка набирала вес день ото дня.

Спустя две недели после рождения второй дочери, за три дня до Рождества, в девять утра за Панкрацем заехал фронтовой товарищ Кранц из Мюнхена на синем мерседесе. Дома хозяин не ночевал, и на следующее утро Виктор заметил, что сестры хозяина несколько взволнованы. С почты позвонили жене Кранца с целью убедиться, что всё в порядке, и только молодая хозяйка совершенно не тревожилась, потому что единственная была посвящена в тайну. Именно это спокойствие вызвало со стороны обеих золовок упреки в равнодушии вопреки наложенной таинством брака обязанности беспокоиться о муже.

– Ведешь себя так, будто тебе все равно, если с ним что-то случилось, – исходила ядом Филомена.

– Ты просто завидуешь, – ответила молодая мать и приложила новорожденную дочку к обнаженной груди.

Это вызвало новый взрыв возмущения у золовок, которые потребовали, чтобы она была так любезна не заниматься на кухне этим бесстыдством: в любой момент может войти посторонний.

– Этим положено заниматься в спальне с опущенными шторами, – у Голубки началась легкая истерика, – у нас приличный дом.

Виктор, который мыл в темном коридоре резиновые сапоги в раковине, слышал эти нападки на материнскую природу. В послевоенном гареме мужа молодой матери было не так просто добиться расположения. Враждебность и зависть членов семьи часто служили приправой к морали и нравам, предписываемым браком. Женщина выходила замуж еще и за родню мужа. Семейное счастье нужно было завоевать, а потом защищать. Первые годы молодой матери нелегко было свыкнуться с высокомерием, с которым в доме, претендующем на благородство, относились к ее крестьянскому происхождению. Она, как ей было приказано, вернулась в супружескую спальню и поплакала. Она кормила дочку и ждала возвращения мужа, мысленно осыпая его упреками за то, что именно сейчас он оставил ее с тремя маленькими детьми в доме, где живут его сестры. Даже Старая Мара, которая красноречивым взглядом часто поддерживала ее в борьбе за женскую власть в доме, не могла помочь, в таких щекотливых вопросах она тоже придерживалась строгих правил, предписываемых целомудрием и религиозностью. Мара выросла в крестьянской семье и была не замужем – первое роднило ее с Терезой, второе – с золовками.

Виктор, человек городской, будучи свидетелем, разрывался между этими полюсами. Инстинкт приспособленца подсказывал, что пока первенство в борьбе будут удерживать сестры. Он видел, что хозяин дома не осмеливается решительно выступить против упрямых и высокомерных сестер и встать на защиту жены и матери своих детей. На это Виктор и пытался ориентироваться. Он был только помощником по хозяйству, а не стороной в спорах. Безусловно, сварливость старых дев нравилась ему меньше, чем свежесть и непосредственность сохранившей в сорок лет молодость женщины, чье тело благодаря позднему материнству снова расцвело и радовало глаз чувственными формами. Однако он вел себя сдержанно и не позволял себе принять чью-либо сторону.

На следующий день, в канун сочельника, около четырех часов пополудни хозяин вернулся из города. Синий мерседес Кранца остановился перед садовой калиткой. Оба вышли из машины, осмотрелись, открыли дверцу со стороны дома, вытащили с заднего сиденья завернутую в шерстяное одеяло картонную коробку размером восемьдесят сантиметров на метр, понесли ее в дом и скрылись в просторной кладовой. Через несколько минут они вышли уже без коробки. Панкрац, дважды повернув в замке ключ и спрятав его в карман, пригласил товарища в хорошо натопленный трактир.

Пока Кранц, которого сестры хозяина развлекали беседой, угощался кофе, Панкрац забил карпа весом три фунта и упаковал в серо-коричневую бумагу. Когда Кранц собрался уезжать, Панкрац положил сверток на переднее сиденье, сопроводив действие словами: