Миттельшпиль

— Не верю, Ники, — отрицательно покачал головой Сергей. И даже руками оттолкнул нечто невидимое. — У нас к тому времени и новые броненосцы подоспели бы, и армию мы могли усилить или просто оставить на месте…

— Не могли, дядюшка, не могли. Великий Сибирский путь не готов, а Манджурию эти наши умники хотели вернуть китайцам. И куда бы ты войска повез или где бы оставил? Броненосцы же только бы в готовность входить начали. И оказались мы в том положении, что сейчас у японцев случилось — с новыми кораблями, но с неготовыми экипажами против обученных и готовых к бою… Так что Божье чудо нас спасло, дядюшка. Его соизволением выиграли. Быть бы нам от азиатцев диких битыми, и кто бы тогда с Россией считаться стал? На уровень балканцев или даже диких эфиопцев могли упасть, а не Великой Державой числиться. Вот так, дядюшка.

— И все же не убедил ты меня, Ники. Такого просто не может быть, — упорствовал великий князь. — Какая-то Япония — не страна, а недоразумение и наша великая Россия… Да мы их… шапками закидали бы. Да ежели каждый солдатик из тех, что там был одного бы япошку убил — у них и армии не останется.

— Как хочешь, дядя. Можешь верить или нет, дело твое. Только армия у них поболее того, что наши умники из Главного Штаба насчитали, оказалась. Сие и германские, и французские данные подтвердили. А флот им англичане ставили. Что бритты первейшие на свете моряки, ты отрицать не будешь. И японцы не китайцы. И даже не турки.

— Не убедил ты меня, Ники, но я еще над этим подумаю. Благо, времени у меня теперь свободного много.

— А вернуться не хочешь, дядюшка?

— Нет, Ники, и не проси. Ты мое отношение и к жидам, и к парламентам, и к говорунам политическим знаешь. Не хочу видеть, как ты своим руками основы самодержавия… убираешь, — Сергей слегка смутился, отметив, что Николай великолепно понял, почему он сделал паузу.

— Нет, дядя. Не рушу Я самодержавие МОЕ, а укрепляю. Ты газеты почитай — сей час все политиканы друг другу в глотки вцепились, за места в Государственном Совете бьются. МЫ им теперь не столь интересны.

— А ежели они, как в Британии, самовластно править захотят?

— Пусть попробуют, дядюшка. Им сначала сговориться надо будет. Да законы изменить попробовать, иначе сии их речи преступлениями будут. А большинству из них главное — на трибуне повитийствовать. Вот увидишь, дядюшка, так и будет, — высказавшись, Николай глубоко затянулся. Затем, выдохнув, окутался клубами табачного дыма, словно парусный линкор, выдавший полный бортовой залп.

Австро-Венгрия. Вена, дворец Шенбрунн. Июнь 1904 г.

В «Биллиардной комнате» Шенбруннского дворца министр иностранных дел Агенор Мария Адам, граф Голуховский, поляк по национальности и, в тоже время, верный подданный Его Апостолического Величества[7] неторопливо прохаживался около входной двери, не обращая внимания на бильярдный стол. Стол, специально поставленный в прихожей, чтобы ожидающие аудиенции у императора могли провести время, играя в бильярд. Но сейчас министр не только ждал в одиночестве, но и задумался настолько, что отказался бы и от предложения сыграть партию-другую. Сейчас он решал важнейшую для себя, а возможно для страны и мира задачу — как преподнести Его Величеству полученные предложения. Заманчивые, но весьма опасные, на взгляд министра. И как донести это до Его Величества?

— Пшеклентны москали, — неожиданно вслух, пусть и негромко выругался граф на родном языке. И торопливо оглянулся, проверяя не видел ли кто, как он выдал свои чувства. Но в комнате по-прежнему никого, кроме него, не было.