Мю Цефея. Делу время / Потехе час

Павел зашел и прикрыл за собой дверь. Внутри было не сильно теплее, чем на улице. Горела лампа накаливания, тускло высвечивая стены с навешенными старыми тонкими матрасами, картонными рельефными упаковками от яиц по девяносто штук и странными мозаичными деревянными панелями, которые, как оказалось, были сделаны из тонко нарезанных винных пробок. Внутри гараж был больше, чем Павел себе представлял, вмещая в себя дырявый диван, небольшой столик, шкаф, стойки с музыкальными инструментами, старый советский электрообогреватель и четырех человек, — и казался пустым.

Навстречу Павлу вышел коренастый парень с коротким ежиком черных волос, слегка небритый, в явно отцовской кожаной куртке.

— Глеб, — представился он, — я в этом балагане за старшего. А это — Жаст…

— Верно, Жастя, — поддакнул второй парень, высокий, худощавый, в черной водолазке с каким-то хипповским амулетом в виде цветка на груди.

— Жанна, — поправился Глеб, показывая на девушку, похожую на пчелу, — на Настю обижается.

— А за Жастю уши обрываю, — сказала Жанна, глядя на хиппастого парня. Тот показал язык.

Глеб продолжил:

— А шутник — это Христофор.

— А я Маша, — представилась оставшаяся девушка: высокая, светловолосая, в мужской кофте, из-под которой торчал край платья, — это я тебе в «вэка» писала. Давайте уже играть, а то мы тут совсем окоченеем.

— Хорошо, — сказал Глеб, — Паш, давай мы тебе сыграем пару вещей, что у нас уже есть. Ты послушаешь, а как разберешься, так встраивайся.

— Ладно. Только… — он скривился, — лучше — Павел.

— О’кей, Павел.

Ребята встали за инструменты: Глеб и Маша взяли гитары, Христофор сел за то, что выглядело как половина ударной установки, а Жанна достала откуда-то флейту. Павел примостился на край дивана, а они настроились, пошуршали и начали играть.

Музыка была непохожа ни на что из знакомого Павлу. Звук был грязноватый, группа не сыграна, но слышалось в этом что-то настолько искреннее, что-то столь глубокое и личное, что в глазах неожиданно защипало.

Эта музыка была не точным математическим расчетом, как та, что окружала его десять лет в музыкалке. Эта музыка исходила прямо из сосредоточенных и умных глаз, неуверенные пальцы играли не столько на инструментах, сколько на тонких нитях, вынимаемых из самого сердца.

Павел за несколько минут узнал об этих ребятах больше, чем знал о многих давних, многолетних знакомых. Узнал не как Шерлок Холмс, не благодаря разуму и наблюдательности, скорее, наоборот. Сложно было услышать эту музыку и не получить цельным пакетом помимо своей воли весь архив души.

— Ну что? Как тебе? Можешь подстроиться? — спросил Глеб, когда они закончили.

— Э-э… Нет, не могу. В смысле, может, и могу, но не нужно. У вас ритм еще плавает. Куда там еще одну партию.

— В смысле бас и барабаны? — спросил Глеб. — Да, похоже на то.

Он сказал Маше и Христофору сыграть вместе какую-то «Брунгильду», отложил гитару и сел рядом с Павлом. От него пахло горькими сигаретами.

Глеб слушал, как ребята играют, и щурился.

Партии свои они знали хорошо, но никак не могли сыграть чисто — Маша убегала вперед, Христофор отставал. Павел предложил включить метроном.

Прошла пара часов — они кое-как привели ритм-секцию в порядок, Павел с легкостью уловил аккордовую последовательность, но с трудом — идею того, как это должно звучать, по задумке Глеба. Все устали и замерзли.

После репетиции засели в «Макдональдсе». Ели картошку фри с сырным соусом, болтали, смеялись. Павлу было неловко, но с ним вели себя так же, как друг с другом, будто знают его сто лет. Даже когда выяснилось, что он самый младший — ему семнадцать, а остальным было по двадцать два. Разошлись они только с закрытием, так что домой Павел ехал на последнем поезде метро уже после часу.

Уже дома, ворочаясь с боку на бок в черной ночной постели, прокручивая в голове события дня, он дрожал и ужасался. Ужасался наконец настигшему его осознанию, что все, что было в его жизни до этого, оказалось неправдой. Все нервы из-за школы, из-за музыкалки, учителя, бессмысленные одноклассники, пустые споры с родителями — все, что казалось важным и необходимым, все это были тени. Просто тени — фигуры из черного дыма, взмахни рукой — и они рассеются.

За этими тенями было не увидеть главного — и сейчас Павел на полной скорости врезался в это главное, да так, что у него выбило дух.

Что с этим делать — он не знал, но понимал, что по-старому жить уже не получится.

Это был первый слом.

***

Проведя неделю у Маши, Павел вернулся домой. Как и много лет назад, он лежал в черной, холодной и одинокой постели, ворочаясь с боку на бок. Впрочем, на этот раз Павел почти не беспокоился о будущем. Не в первый раз земля уходит у него из-под ног, не в первый раз все переворачивается с ног на голову — рано или поздно он куда-нибудь приземлится и обретет прочную опору. Можно метаться, рвать на себе волосы, но лучше — наслаждаться свободным полетом.

Это безразличие его и радовало и беспокоило. Что это, старость или зрелость? Закостенелость или мудрость?

Что бы это ни было, это была новая данность.