Мю Цефея. Переломный момент

Зверь развил крейсерскую скорость и, довольный, выплюнул старика на берег, к ступеням у ног безразличных к миру сфинксов. Старик помертвевшими глазами смотрел в небо, чуя, как снова заносится над ним кнут. Вымокший пиджак он с ненавистью бросил в собаку и в одних разодранных штанах, босой, пошлепал, сгорбившись, по пешеходной полосе.

Там старика задержали молодые люди, хлыщи из фургончика: они наставили на него пушечный створ камеры и протянули микрофон, очевидно, надеясь склепать минутную заметку для локальных новостей. Но старик был невнятен; он воздел руки и раскричался, стараясь хоть в ком-то увидеть отголосок памяти. И — парадокс! — ребята всё прекрасно знали, у них подписаны зачеты в синих книжках, нужные вехи непринужденно лежали в головах и, конечно, ни малейшего сопереживания заученным событиям в них не было.

Старика внимательно выслушали и поступили странно.

Оператор крепко ухватил его за локоть и впихнул в фургон, и вся съемочная бригада помчалась в пресс-центр.

Они выбрались у обтекаемого здания, попали в кондиционированный край стекла и пластика, потом в зеркальный лифт и воспарили над преющим в зное городом. Старик упирался и волочил ноги, пока его тащили в коридорах; в кабинетах и студиях раздавался его сорванный голос. Наконец он очутился в крохотной гримерке, где был умыт и завернут в белый халат.

Франт с поставленным голосом, тот, владевший микрофоном на улице, разговорился с каким-то невзрачным в очках. Старик слышал что-то про «формат», «глас вопиющего», «эфирное время»… Они очень долго беседовали, споря, перебивая и поочередно кого-то вызванивая, а пойманный старик разглядывал себя в зеркало, и никто бы не смог понять выражение его лица.

Потом в зеркале возник прилизанный типчик в тонких усах и мастерски постриг и причесал старика. Свора накрашенных женщин взяла с него мерку; бродягу увели, опять усадили в машину, но не в фургончик, а представительского класса, и отправились к дантисту.

Старику вычистили ротовую полость и вставили новые зубы. Попросили произнести буквы «а», «о» и «ш», широко разевая рот, и улыбнуться. Вместо щербатой ухмылки измордованной памяти на пожилом лице красовалась рекламная, понятная телезрителю улыбка. А в гримерке уже висел костюм, сорочка, золотые запонки и блестели лаком туфли.

Все, о чем в это время твердил старик, записывалось. Профессионалы действительно помнили и с видимым удовольствием поддерживали беседу, следя за его реакциями. Но по мере обновления старик все реже всматривался в лица, пытливость и мольба ушли из глаз.

Он свернул с тропы; грим укрыл его от кнута.

К вечеру старик был экипирован и установлен за кафедрой в особой студии. Элегантный костюм гармонировал с фотообоями; сам дед превратился в импозантного джентльмена, чье оружие — эрудиция и злободневность. Консультант объяснил, что если ему будет нечего сказать, то пускай зачитывает вон ту бегущую по монитору строку. Если он вдруг собьется (не беда!), строка начнется заново. Смотреть следует вот сюда, открыто и дружелюбно.

Ясно? Поехали!..

И старик вышел в эфир.

Суфлерский текст поразил его своей безжизненностью. Там не обитала правда, а сновали только подделанные воспоминания, безликие механические декорации. Он не хотел говорить, но и не мог сопротивляться, ведь его язык был свеж и чист, и, чтобы вспыхнуть правдой, требовалось заново лобызать дороги. Старик оторвал взгляд от монитора и сфокусировался на линзе объектива, выпукло отражавшей ведущего. Он порывался спросить «а помнишь, ты?..», но продолжить не знал как и тянул губы в оскале, поигрывая стильной авторучкой.

Память бросила его.

Убеленный сединами старец все молчал, а в студии разгорались паника и скандал. Текст-подсказка налился кровью и запульсировал. За миг до критического пуска рекламы старик выскочил, в слепой судороге бросился вон. Его не смогли задержать, потому что он владел новым телом, сильным и глупым. И потому же — некому было гнать старика в бесконечный поход.

Он выбежал в коридор, пружинисто пронесся по ковру, на ходу срывая галстук, и с белозубой улыбкой выбил собой просторное окно, что выходило на играющий огнями город.

За миг старик осознал, что теперь уж точно конец.

Нет ему знаков, нет окопов, артиллерийских расчетов, славной сечи, крестьянской тяжбы, нет дружины, которой пугали монголов, нет солнца, взирающего на крещеных, нет ветра, что раздувал первые паруса, ничего теперь нет…

Позже к телу старика сбегутся зеваки.

И будет много болтовни, звонков, ожидания, и только одна совсем молоденькая девушка с прижатой к груди тетрадью протиснется к нему и прочтет по губам:

«Ты помнишь, как стрелялись офицеры? И как им умирать негоже?..»

— Я помню, — шепнет она, — я помню: честь всего дороже.

Старик разрыдается.

Влажным взглядом нащупает раскиданные по асфальту зубы: жемчуг в ногах.

Костюм разбух от крови. Снова бос, и на языке черт-те что.