Мюзик-холл на Гроув-Лейн

Сама ещё толком не зная, что хочет выведать у него, Оливия осторожно завела разговор о театральных приметах и прочей чепухе. Оба они устроились на краю сцены, свесив ноги, будто рыбачили, сидя на узком мосту, или любовались видами, хотя перед ними простирался пустой зрительный зал, терявшийся во мраке. Где-то за сценой слышались шаги рабочих, подготавливавших реквизит к дневному выступлению, тянуло зверинцем, мастикой и ещё сладковатым запахом грима, который Оливия до сих пор ощущала в театре всюду, куда бы ни шла.

Неожиданно Рафаил разговорился, и даже припомнил пару забавных случаев из прошлой жизни на улицах Лондона. Этой страницы своей биографии он, казалось, вовсе не стыдился, и, хоть особо многословным не был, на некоторые вопросы отвечал весьма подробно.

– …В общем, сожрали крысы мои рисовальные плитыши подчистую, – посмеиваясь, завершил он длинную историю о своих попытках добывать себе пропитание рисованием картин на тротуарах. – А чего не сожрать, если они на молоке замешаны. Я и сам, бывало, подумывал: чего добро переводить? Так я и перестал быть скривером[7] и подался в лучники. Охранял чужие автомобили, помогал мордоловам… Да только за это платят немного – к вечеру горсть пустяшек еле-еле на бычок наберёшь, да и то не всегда. Потаскался я таким вот образом, и думаю: надо шевелиться, а то совсем ноги протяну или тоже вот как некоторых потянет в Темзе искупаться. Скулёжником становиться меня с души воротило, а пономарём – лёгкие после прогулки по берегу Соммы не позволяют. Пробовал – не выходит. Чуть затяну, на втором же куплете кашель нападает. Такому крап не выжучить, да и не по душе мне было с протянутой рукой стоять. Вот и подался в трюкачи. Работал сначала в одиночку, потом прибился к бродячему цирку и ездил с ними целых три года, пока хозяин того цирка не помер и его добро не растащили. Хорошие были деньки! – Рафаил с грустью погладил стоявший рядом сундук, похлопал его по резной крышке, как старого приятеля. – Потом долго не мог ничего найти. Опостылело мне как-то всё, захандрил я, а хуже этого ничего нет. Кто себя в руках не держит, тот до весны в коптильне не протянет.

– И вы решили податься на сцену?

– Податься на сцену… – Рафаил невесело усмехнулся, и настроение его резко переменилось, а вслед за ним, как это часто бывало, и манера обращения к ассистентке. – Ты, девочка, верно, думаешь, что всё так просто, да? Приходишь в первый попавшийся театр и говоришь, возьмите, мол, меня на сцене выступать, и потом только успевай карман под бобы подставлять, так, да? Афиши, гонорары, лучшие экипажи… – он снова усмехнулся, и его тёмные глаза злорадно блеснули. – Нет, мисс, это всё сказочки, которыми дурят народ в воскресных выпусках «Всемирной ярмарки». Дилетантам нравится думать, что они могут попасть в профессию на одном лишь голом энтузиазме. Год, два, много три – и что от них остаётся? Пшик! – протянув руку, он выхватил из воздуха блестящий фантик и со щелчком бросил его на колени Оливии, вздрогнувшей от неожиданности. – Пустая обёртка, в которой так ничего и не появилось. Мало кто готов жертвовать годы собственной жизни во имя Цели. Мне понадобилось семь лет только на то, чтобы овладеть ремеслом, и ещё пять – на то, чтобы создать себе Имя, – и он поднял сначала одну ладонь, растопырив длинные пальцы, а потом другую, и потряс ими в воздухе. – И уж поверь мне на слово, лёгким этот путь не был. Чего только не приходилось…

Он умолк, и Оливия, не дождавшись продолжения и полагая, что момент благоприятный (Рафаил ещё ни разу не был так откровенен с ней), попыталась свернуть беседу на другую тропку.

– А Люсиль Бирнбаум, мистер Смит? Она была дилетанткой? Или знала цену успеха?

– Кто с тобой болтал о Люсиль? – Рафаил резко, опираясь на руки, переместился и сел так, чтобы видеть лицо собеседницы. Всё дружелюбие исчезло, взгляд стал цепким, колючим – он отодвинулся ещё дальше, и его скрыла тень от шкафа с тобиновскими зеркалами, Оливия же была, как на ладони. Ей тоже пришлось переместиться, и теперь яркий свет софитов бил ей прямо в глаза.

– Эффи мелет языком, так ведь? – он не стал дожидаться, пока Оливия найдётся с ответом. – Эффи девочка неплохая, только вот язык у неё недобрый, и на Люсиль она была крепко обижена. Так что не советую, мисс Адамсон, слушать чужие речи о людях, о которых вы и понятия не имеете.

– Да я ведь потому и спросила, мистер Смит, – Оливия притворилась, что не заметила резкой перемены в нём и принялась болтать всякий вздор. – Мне стало жаль её, только и всего. Разве это не ужасно, что она вот так нелепо погибла, и о ней даже никто не вспоминает? Забвение – это ужасно… – она нарочито вздрогнула и обхватила плечи руками. – Кануть в небытие и не оставить после себя и следа… Не иметь никого, кто бы вспоминал о тебе… Это самое страшное, что только может случиться с человеком, вы не находите?

– Не самое, – сухо ответил иллюзионист. – И я не думаю, что о Люсиль Бирнбаум некому вспоминать. Такие женщины, как она, оставляют о себе долгую память.