Мюзик-холл на Гроув-Лейн

– Так значит, вам понравилось? – без особого любопытства поинтересовалась Имоджен, но голос её всё же потеплел. – Я очень рада. Это по-настоящему хорошая пьеса, было бы обидно её загубить. Садитесь, – она без церемоний спихнула пучеглазого медведя и придвинула освободившийся стул ближе к гостье.

Оливия присела на край, спросила как бы между прочим:

– Как его зовут? Это мальчик, да?

Имоджен даже бровью не повела.

– Ричард. Ему шесть. Он воспитывается в Йоркшире, в семье моей давней знакомой, покинувшей сцену.

– Ричард, – повторила Оливия и кивнула.

– В честь Ричарда Бёрбеджа, – пояснила Имоджен, улыбаясь. – Он был ближайшим другом Барда и первым в истории сыграл Гамлета. – Помолчав, она с вялым любопытством спросила: – Как думаете, Филипп когда-нибудь простит мне мою ложь?

Оливия неопределённо пожала плечами, не желая причинять боль или давать надежду.

– Но узнали-то вы от него?

– Нет, Филипп ничего мне не рассказывал.

– Тогда кто вам… – Имоджен осеклась и вдруг хрипло расхохоталась: – Ну конечно! Как же я могла забыть! И как вы додумались до этого?

– Сладости. Скандал из-за игрушки, брошенной на сцену. Посылка с детскими вещами, – меланхолично объяснила Оливия.

Имоджен Прайс опять рассмеялась, а потом со страстью, с гневливой усладой, словно ещё не вышла из образа, свистящим шёпотом доверительно призналась:

– Филиппу сказала Люсиль, больше некому! Эта дрянь постоянно вынюхивала, высматривала, чем поживиться и кому как напакостить! О, это была поистине жуткая женщина! – Имоджен воздела руки и закатила глаза. – Если бы вы только её видели!.. Насквозь лживая, порочная. Сказать по совести, я прямо жалею, что собственными руками не удавила эту маленькую…

В дверь постучали. Не дожидаясь ответа, она распахнулась, и в гримёрку вошёл взволнованный Гумберт Пропп. Он торжественно держал в руках букет нежнейших кремовых лилий, и на лице его застыло выражение беспримерной глупости, свойственное лишь новорождённым телятам и очень влюблённым мужчинам.

* * *

– Ну, конечно же, в Аделфи! – вскричал Арчибальд Баррингтон, и усы его воинственно встопорщились. – Неужели я позволю себе пригласить вас, очаровательная мисс Адамсон, в какую-то забегаловку?! Тем более в такой триумфальный день, как сегодня! Нет, только Аделфи, только самое лучшее шампанское и самые лучшие устрицы!

Всю дорогу до Аделфи-бара, которую они проделали в такси, Оливию грызла совесть, ведь она точно знала, что Лавиния Бекхайм сейчас горестно вздыхает и терзается догадками, почему в этот знаменательный для всей труппы вечер Арчи не с ней и остальными. Однако в её случае цель оправдывала сомнительные средства.

Не делая попыток пошло ухлёстывать за ней, он, хоть и со старомодной галантностью, всё же по привычке касался то её локтя, то тыльной стороны ладони. Его бархатный баритон очаровывал, какие бы банальности он не изрекал, влажный блеск тёмных глаз в полумраке автомобиля и острые запахи плиточного табака и французской воды, впитавшиеся в воротник его пальто, будоражили.

Он знал, как увлечь, знал, как рассмешить. В баре, шагая по узкому проходу к лучшему столику, который был подготовлен специально для них, Оливия вдруг поймала себя на мысли, что многие из присутствующих в Аделфи дам весьма благосклонно поглядывают на её спутника.

Арчи находился здесь в своей стихии. Раздувая грудь, он кланялся знакомым и подносил к напомаженным усам узкие ладошки дам, затянутые в высокие, до локтей, шёлковые перчатки. Не заглядывая в меню, он пошептался с официантом, и на столе молниеносно появилось ведёрко с бутылкой шампанского и серебряное блюдо, на котором поверх колотого льда покоились стьюкийские устрицы а-ля Балтимор.

– За очаровательную, обворожительную мисс Адамсон, чьи глаза заставляют звёзды сиять ярче, а небесные светила…

– Давайте лучше выпьем за успех пьесы, – торопливо предложила смущённая таким цветистым тостом Оливия.

– Покоряюсь, мисс Адамсон, покоряюсь… – Арчи безропотно склонил крупную львиную голову, отчего стала заметна хитроумно прикрытая волосами плешь не темени. – За успех! За Лицедеев!

Когда принялись за устриц, на маленькую эстраду, освещённую лишь парой софитов, вышла певица в длинном струящемся платье из роскошного ламе с металлическим блеском. Низким и шероховатым, будто после долгих слёз, голосом она задушевно поведала, что больше не верит в любовь – и на протяжении доброй четверти часа мелодично и при поддержке скрытого в сумраке оркестра доказывала публике бара, что никто в целом мире не сможет заставить её полюбить вновь. Судя по джентльменам, не сводившим с певицы глаз, охотники взяться за это нелёгкое дело непременно нашлись бы.