Мизери

В феврале Света ощутила небывалый прилив физических сил. У нее появился прекрасный аппетит — прорезался, как первые зубы у щенка, так что ей все время хотелось что–нибудь грызть, обсасывать, катать языком по нёбу и глотать, глотать… Никогда прежде она не испытывала такого истинно чувственного — прямо раблезианского! — томления по пище. Никогда еще ей не хотелось столь многого и так сразу, немедленно, тотчас вслед появившемуся желанию, жадному, как хищный птенец, и капризному, как избалованная кошка. Желания стократно превосходили возможности, и Света училась обманывать прожорливого, но глупого зверя, видимо, данного ей на откорм. Разлакомившись в мечтах и возжелав шоколаду, она разрезала ломоть черного хлеба на маленькие квадратные кусочки и называла их «плитками». А если вдруг ей хотелось «отведать икорки», она мелко терла вареную морковку и, круто посолив, накладывала получившееся яркое месиво на белый (все толще и толще!) ломоть. Когда же гастрономические фантазии приедались ей и хлеб снова становился хлебом, а сухарь — сухарем, Света питала зверя святым духом, рассчитывая образовать таким образом его первобытный, могучий вкус. Она читала Толстого вприкуску и Достоевского всухомятку, а в промежутках между трапезами шла к окну полюбоваться февральскими звездами. Иногда, в особенно сильных местах, звезды действительно походили на осколки сахара, а рассветное зарево, если она дожидалась его, пересилив голод, растекалось жидким розовым муссом по краешку круглого неба, северо–восточный уголок которого был доступен ее взгляду.

Так проходил февраль. Света маялась и менялась, привыкая к маете. Все было ново в ней, и — неожиданно, желанно! — все становилось новым вокруг нее.

В феврале Света с радостью, равной удивлению, поняла, что живет она — буднями. Школьная лямка, та, что недавно так неприятно врезалась в плечи, перетерлась и лопнула. Случилось это невзначай, но было серьезно. В одно морозное февральское утро она проснулась, и первой мыслью слетело к ней детское: «Хочу в школу!» Как после весенних каникул в выпускном, истекающем году! Света не искала объяснений перевороту, произошедшему в ней. Возможно, он был подготовлен месяцами неудач, как цветение мертвого дуба пред очей молодого Болконского. Возможно, так же, что январский звонок из другого мира был билетом туда с еще не означенной датой отлета (захочу — полечу!). Не отпечатанный и не выданный на руки, но уже оплаченный, был он вовсе не столь нереален, как хотелось считать ей, привыкшей к тишине и неизменности мест обитания. Мысль о том, что она в любой момент вольна проставить дату, собрать чемоданы и покинуть навсегда свою бедную, размеренную жизнь (стоило лишь пожелать и набрать номер), делала эту жизнь таинственно чарующей. Так благосклонность Крестной, дарящей Золушке бальное платье, делает ее красавицей в наших глаз прежде, чем она получит это платье (в сущности, мы понимаем, что платье только испортит ее, а нам хватит башмачков, даже одного башмачка, спрятанного в камине). Как бы то ни было, обманувшая бессонницу, себя и еще что–то, стоявшее за ее спиной напротив зеркала, но не имевшее отражения, удивленная, проснувшаяся Света легко поднималась с постели, умывалась, варила яйцо и взглядывала за окно, проверяя, взошло ли солнце, с долгой, разумной улыбкой человека, несомневающегося, что ему открыта формула счастья, во всяком случае, хоть одна ее половина: «Счастье — это когда утром хочется на работу, а вечером — домой».

Она выбегала, хлопнув дверью, из подъезда и, сужая глаза, еще не привыкшие к утреннему блеску, смотрела далеко–далеко, куда хватало взгляда. Еще была зима. К концу февраля нападало снега, и оттого, что сроку ему оставалось — недели, он радовал сердце, как первый.

* * *

— Дэвид! — поторопила Света своего спутника. — Метро закроют через пятнадцать минут. У вас есть чем платить за такси?

— Но я только хотел предупредить, Светлана, что текст удлинять нельзя. Сорок минут — предел для восприятия. Понимаете, пожилые женщины…

— Какие пожилые женщины, Дэвид! Мамам ваших учеников чуть побольше тридцати. Сколько лет вашей маме?

— Сорок.

— Она пожилая, по–вашему?

— Я прошу прощения…

— Русский вам ответит: «Бог простит».

— Как? Подождите, я запишу…

— Зав–тра! Все — завтра, Дэвид! Вон мой трамвай, я должна бежать… Давайте текст! Дэвид, ну куда вы бежите — вам на метро! Дэвид, вы когда–нибудь бегали за трамваем?

— Не… уф… Не приходилось.

— Ну, так учитесь! За трамваем надо бежать быстро, старательно, с жалобным выражением лица, понятно? Тогда водитель вас подождет и не закроет дверь перед носом.

— Вот так?

— Нет. Не смешите меня. Прощайте. Дуйте к метро. С вами мои шансы догнать следующий трамвай равны нулю. До завтра!

— О’кей! А что такое «дуй–те»?

Света показала и вспрыгнула на подножку. Шел февраль. Ее любимый месяц.

* * *