Млечное

Висит туман, роскошный, как виссон,

палаток стадо, и луна на убыль,

и к полночи — костер на сто персон.

А Волхов катит чёрное и злое,

а в Киришах всегда — то дождь, то зной…

Земля очнулась от палеозоя

для заунывных песен под луной.

Являлась ночь молитвой святотатца,

вставал рассвет, колючий, как репей…

и было нам с тобою не расстаться —

вот так же, как не встретиться теперь.

…В Гондвану кануло моё былое,

где катит Волхов чёрное и злое.

сентябрь 1965, Кириши

* * *

У революций есть давно забытый навык

вносить в сердца

заоблачную высь —

чтоб были Времена,

и были Нравы,

и были Люди

с ног до головы;

и чтобы знать, что цели оправдали

народных жертв

трагический размах,

и чтоб потом историки писали

исследований толстые тома;

и чтобы нам, кто опоздал родиться,

достался вдруг весь груз избитых фраз,

вся белена ханжей, весь лом традиций,

забытых и опошленных вчера…

У революций есть

бессонная работа,

а ты, потомок, прячься и молчи,

когда гигантов судят готтентоты,

когда поэтов душат палачи…

…Они ошиблись? Их ошибок было

на грош от тех, что принесла к войне

Россия, взмыленная, как кобыла,

с невероятным грузом на спине.

На них тома взирали, как Эзопы,

они понять не смели, смущены,

безумного движения Европы,

раскатов неминуемой войны.

На них катились толп Сарданапалы,

сносили перекрытия доктрин…

На них снаружи что-то надвигалось,

и что-то надвигалось изнутри.

Ещё далёк прокля́тый сорок первый,

но, завершая европейский цикл,

по до отказа напряжённым нервам

под маской рвенья к нам пришёл — фашизм.

Пришёл — и умер в мужественных душах,

и — распустился в душах подлецов,

и — превратился в безысходный ужас

для не узнавших страшное лицо.

Так чёрный дух толпы пошёл на приступ

высот, добытых кровью и трудом, —

и здесь, как там, пытали коммунистов,

а за евреев принялись потом…

…Пора признаться — что же тут такого?

Не хватит ли цитатами бряцать?

Ведь, право, не один же Шостакович

всё это так вот понял до конца?..

Ведь мы полны душевного движения,

и вот она глядит уже на нас —

История,

задумчивая женщина,

усталостью сухих бессонных глаз…

октябрь 1965

НЕОТВРАТИМОСТЬ

Закатно мне, —

не печально, не радостно.

Стоят стихи, как деревья сожжённые.

Стоят, как круги единичного радиуса,

на себя же

конформно отображенные.

А за окнами — клочья неба досужего:

качается стужа —

крыльев взмах…

Кружи́тся, видишь?

кру́жится, кру́жится

последняя моя зима.

Ветер носит, кру́жит

нечто крамольное:

вздохи,

звезды,

мечты — над словесным гравием.

Ты же —

знаешь, что всюду царит гармония,

и что всё совершается в мире правильно,

и что вся моя вера в тебя —

случайное,

так, бренчанье,

попутное замечание…

И ещё —

какого цвета отчаянье

и какие глаза у него отчаянные.

Ты ведь знаешь?

Отчаянье —

белое-белое,

за окошком хлопьями

падает, падает…

Все ли так

мы сделали?

Да и — надо ли?..

ноябрь 1965

* * *

Девочка плачет у моря,

у синего-синего моря.

Солнце в море садится.

Слёзы блестят на ресницах…

— Я и море — нас двое.

Мама, оно живое! —

тоже надежду прячет,

в берег уткнулось, плачет…

март 1966

* * *

Пришла пора моей печали —

пришла пора, пришла пора.

Моё сегодня отвечает

давно забытому вчера —

и в этом крест, и в этом вывод,

и на лице, как на листе,

крестом легла альтернатива

непознаваемых путей.

Я неисповедим, я деспот,

я человек — мне не найти

забытые дороги детства,

его обратные пути,

его слова, его скрижали…

Сюда, в забытый богом край,

пришла пора моей печали,

пришла пора, пришла пора.

март 1966

* * *

Расслаблены члены,

сомкнуты челюсти,

в глазницах тлеет

ожесточение.

Вопреки врачам,

вопреки учебникам,

вопреки увлечениям

кем- и чем-либо —

не отрешённость,

не обречённость,

не отреченье —

ожесточенье.

Весна? Здесь какое-то

упущенье,

недочёт —

весна не имеет значения,

белена

по орбите, близкой к расчётной,

течёт, влюблена

в своё течение.

март 1966

* * *

Мир потихоньку тает

мимо труб водосточных —

слышишь? кап!

запятая

кап! кап! кап!

многоточие

Как надоела стужа!

Кто же забыть не рад её?

Кануло солнце в лужи

к нам на Петроградскую.

Смех, воробьиный танец,

почерк набухших почек —

я люблю

запятая

даже очень.

2 апреля 1966

* * *

Ничем не примечательна минута.

В бездонных коридорах института

на перемене трёп, галдёж и гам.

Ты где-то здесь, я знаю… где-то сзади…

Лица не поднимаю от тетради…

Как чует зверь исконного врага,

тебя в толпе я чувствую, не глядя.

3 апреля 1966

ПРЕСТУПЛЕНИЕ

Помнят разве фонари,

может, Невки воды,

что ты, парень, натворил

на мосту Свободы…

Вышли наши все дела

от Адама с Евой.

Эта женщина жила

за мостом налево.

Ах, глаза ее узнать

довелось зачем мне!

Их сегодня вспоминать

мне одно мученье.

Только их не вспоминать

вовсе нету силы.

Голосит по мне весна,

точно мать: спасите!

Ходят цепью фонари

на мосту свободы.

Открываю на пари

уголовный кодекс,

вот заветная статья —

мне не расквитаться!

Виноват, выходит, я

этак лет на двадцать.

Ну, а если выйдет нам

оборот медали,

значит, вовсе, старина,

поминай как звали.

Оттого-то фонари

на мосту Свободы

от зари и до зари

водят хороводы.

5 апреля 1966 – 12 мая 1970

* * *

А вот уже и площадь Льва Толстого…

Испуга нет и удивленья нет,

и мысли, полусонные, как совы,

заброшенно скитаются во мне…

Так выверена, так верна минута,

отлажен каждый слог и каждый жест,

но первый шаг — он так безмерно жуток,