Млечное

она, как шпалы, тяжела.

Два дня состав идёт на запад,

раскинув степи в два крыла.

Простёрты реки, словно руки,

под рельсы, млечные, как стих…

Я умираю от разлуки

к концу второго дня пути.

Забыты книги и тетради,

со мной любовь, тоска и страх…

Там, в вертограде, в Ленинграде

стоит столетняя жара,

и где-то на Большом, на пятом,

ты ждёшь упрёков и молитв…

Но бредят пятым постулатом

все математики земли,

и в пику мировым константам,

мы делим надвое Луну,

и Ленин вперемешку с Кантом

ночами не дают уснуть,

и жизнь вернее философий

суёт мне в нос релятивизм…

Но абсолютен женский профиль

в трёх измерениях любви —

и в этом суть… На мостовые

упали знойные ветра,

и тени ходят, как живые,

в твоём парадном до утра.

Ты утром встанешь — и внезапно

увидишь вместо стен и крыш:

идёт состав на Чоп, на запад,

Россию крыльями раскрыв.

2 июля 1966, Ждяр-над-Сазавою

(2)

Стоят над Чехией ветра,

и скучно. И дожди.

Как будто снова Ленинград

за складками гардин.

Как будто отворяю дверь

в сырую пустоту —

и ходят волны по Неве,

тяжёлые, как ртуть;

и ходит дождь по мостовой,

совсем осенний дождь,

и ты кого-то ждёшь — кого?

Из сказки — не уйдёшь.

Но сказка там, и здесь ветра

раскалывают тьму,

и Ждяр, нелепый, как мираж,

как слово почему;

и что у чехов на уме,

по-русски не понять.

И ты за тридевять земель,

и любишь не меня.

июль 1966, Ждяр-над-Сазавою

(3)

Вся Чехия — один кромешный зной,

В вагонах тесно, духота и копоть.

Мы в Липнице. У замка, под стеной

бесчинствует славянская Европа.

На тротуарах и на мостовых

слоняются спокойные на диво

аборигены, молодые львы,

вест-эндские показывая гривы.

Котомки, карты, фляги — на земле,

бутылки на траве полупустые;

ребята босы, волосы до плеч,

девчонки в джинсах, рослые и злые;

охрипшие от пива голоса,

с утра физиономии в подтёках,

причёски — в стиле нео-ренессанс,

походка — в духе чешского барокко…

…Как молвил Гус? «Святая простота»?

История безвидна и пуста.

4 августа 1966

(4. ПРОЩАНИЕ С РОМАНТИКОЙ)

Я одену ботинки на толстой подошве

и пойду бродить по планете.

Зной, или дождь будет плакать о прошлом,

или ветер, —

я пойду по планете.

Не о посохе я, не как странник, —

пилигрим, в капюшоне,

от тайных и явных врагов, —

я пройду по земле,

как избранник

людей и богов.

На ладонях моих города расцветут, как бутоны,

мир возникнет,

и снова погаснет,

и степи раскинет, как крылья,

и взыграют вулканы,

и вспыхнут речные затоны,

и кентавры ускачут в давно позабытые были…

Только ты до луны не уснёшь в августовскую ночь.

О тебе я ни слова не знаю, ни слова!

Эта ночь! Берегись —

будет сниться, что вновь

серебром до рассвета звенят по Европе подковы.

Будет сниться такое…

Ты только не плачь от любви —

я тебя непременно и сразу узнаю при встрече:

я движеньем лавин,

голосами прибоя, и ветра, и воли отмечен.

Будет сниться такое:

по палубе ходят валы,

и растёт непомерная тяжесть у флагмана в трюме, —

ты тогда просыпайся,

действительность сгладит углы,

и виденье исчезнет, и схлынет ночная угрюмость…

Только пусть тебе лучше приснится тропический юг,

где туземцы и пальмы,

и ночью красивой и душой

над чужими морями чужие созвездья встают

и висят меж снастей,

надо мною,

как спелые груши —

а под утро бледнеют в отчаянных красках зари.

Пусть приснится тебе

паруса наполняющий ветер.

Вот и всё.

И о снах мы не будем теперь говорить,

слишком много ещё

упоительной яви на свете.

июль-август, Ждяр-над-Сазавою

(5. ОПЛЕТАЛОВА УЛИЦА)

Прага, весёлая тайна…

Косы ночь расплетает,

голубиные стаи, усталость,

улица Оплеталова…

Прочь, усталые строчки!

Дня впечатленьям мало.

Мы возвращаемся к ночи

на улицу Оплетала;

прочь, до завтра…

А впрочем…

Мы возвращаемся поздно.

Словно груши на Страгове,

висят весёлые звёзды

над чёрною чашей Праги.

Тают минуты,

тают…

Ночь, по-женски серьёзная,

волосы расплетает.

июль-август 1966, Прага

(6. В ПОЕЗДЕ)

До Остравы ещё далеко.

Мы с Пенцовым играем в очко.

Я сижу на тюках у дверей

и ни фени не смыслю в игре.

Мы уселись — ни встать, ни пройди,

То и дело кому-то в сортир.

Извиняются всякий раз,

перешагивая через нас.

А за окнами горы лежат,

сине-синие, в три этажа…

июль-август 1966

(7)

Милой вот уже двадцать… Под крышей, на пятом,

где от солнца — одни пресловутые пятна,

где закон изменения суток не задан,

где мерцает континуум крыш Ленинграда, —

вот уж двадцать затворница маленькой кельи

по утрам поднимается с жесткой постели,

и рассвет, улыбаясь ей, скачет по стенам,

словно конь на приколе у телеантенны…

Где она этим утром? Не знаю, не знаю…

Над дворцом президента трехцветное знамя,

над готическим эпосом узеньких улиц

опрокинута сонная похоть июля…

И какой-то мальчишка решительно даром

пишет глупые письма из города Ждяра,

а потом у него поезда и дороги,

и мелькание лиц, и усталость в итоге…

Милой скучно, но думать ей неинтересно,

как он бродит ночами по Старому Месту,

как он смотрит на мутную быструю реку,

как сидит допоздна в знаменитом У флеку,

а потом, чуть шатаясь, плетётся обратно…

Милой грустно, но главное милой понятно…

28 июля 1966, Прага

(8)

Уходят лозунги и гимны,

и остается как-то вдруг

простое слово ностальгия,

бесповоротное, как труд.

И облака идут над Прагой.

И дождь. И плачет город Ждяр.

И невзначай взрослеешь на год

за сутки чешского дождя.

9 июля 1966, Ждяр-над-Сазавою

(9)