Млечное

(Боги, остановите

времени пляс!

Вот уже год не видел

я этих глаз;

ты, кому эта ода

посвящена,

вот уже больше года

ты не одна…)

Творческий бред Эдгара,

мой ли каприз и бред,

ты — это только чары

в памятном январе,

ты — это кватроченто,

краски и крик камней…

Но объясни, зачем ты

вспомнила обо мне?

Дружит мой разум слабый

с нежностью косолапой,

с миной интеллигента…

Здравствуй, моя легенда!

1969

* * *

В Павловском парке —

слева, вознесённые всуе,

слезинки модальные…

(Запахи лета.

Снится мне это.)

Где-то на Карповке ночь кафедральная с аркой…

Это память ревнует.

Прости, моя дальняя!

Знать бы заранее —

верно, мы многое дали бы…

Вот мое алиби:

где-то над Прагою звёзды горят, как миндалины, —

весточки га́лины…

(Было ли, не было —

сказкой, наветом…

Запахи лета.

Снится мне это.)

Ночь кафедральная,

дом отрешённый

и арка;

Карповки шея…

Плачет решётка времён волевых решений,

плачет, как арфа под пальцам ветра-Петрарки…

1969

ПЕСЕНКА

Для меня на целом свете

ты была одна,

а теперь склоняет ветер

наши имена, —

там теперь склоняет ветер

листья по шоссе,

где стоит на белом свете

город Туапсе.

Так надежда в этом мире

ходит меж людьми,

но, как дважды два четыре,

длится только миг;

и, как дважды два четыре,

правило старо,

что с печалью в этом мире

всё наоборот.

1969

* * *

А ты всё та же, та же.

Не изменялась даже

библейская протяжная лень в рисунке плеч —

и снова я на страже

твоим послушным пажем

твоей любви сермяжной

твои мечты стеречь.

Но лето отцветает,

и люди бредят стаей,

и, может быть, Цветаевой были бы под стать

глаза твои: в них тайная

наша суть простая,

как Саломеи танец, —

преступна я чиста.

1969

ПЮВИ

Монпарнас в упряжку дня

тучи пегие впрягает,

осень плачет о любви.

В нашей студии Пюви,

злой и тонкий, как пергамент,

ходит, медленный, как Гамлет,

ходит длинными шагами

и не смотрит на меня.

А распахнутый Париж

сытой пастью говорит:

— Был Анри со мной не дружен —

от него осталась лужа,

тоже труженик, а факт.

Ты недюжен? Ты не нужен.

Ты банален, как тюфяк.

Тучи строятся поротно.

Краски тают на полотнах,

Полумрак осенний. Жуть.

Я за примусом слежу.

Тлеет день в оконной нише,

за окном — чердачный вид,

скачет по соседней крыше

воробей закатно-рыжий

и вопит: — Пюви! Пюви!

Он сидит. Лицо крестом.

Руки брошены на стол.

— Я бездетный, я раздетый,

обо мне смердят газеты,

деться некуда из хлева.

Детство, где ты? Краски, где вы?

Этот мир тузов и девок,

сделок — вот бы подороже —

брутов, лезущих из кожи, —

не увидеть, переделать,

пересилить — невозможно…

Матерь Божья!

Ходит длинными шагами,

ходит, будто настигают —

страх ли, страсть, его сестра?

Я размалываю кофе,

я скальпирую картофель:

мэтру ужинать пора.

Что добавить? Это было —

не устану вспоминать.

Время сивою кобылой

протрусило мимо нас.

В добрый час! Но мы-то, грешные,

жалкие от немоты, —

пусто краски нам замешивать

и натягивать холсты…

Осень. Восемь пополудни.

Людно празднуются будни.

Кисти немы, кости ниц…

Вот сижу: седой, небритый,

бывший — битый и забытый —

твой слуга и ученик…

Осень. Сложены тетрадкой

титры канувшего сна.

А у нас на Петроградской

ходит тайная весна.

1969

НА ПЕТРОГРАДСКОЙ

1

Где-то там, на Петроградской,

в старом доме у метро,

дремлет Эйлер над тетрадкой

с уравнением Клеро.

Тени длинные крадутся

от неонов во дворе,

вышла в кухню тётя Дуся

за кофейником смотреть.

Тишина такая в мире,

будто вдруг не стало слов:

Эйлер в маленькой квартире

тихо дремлет за столом.

(Кто я? Мирный обыватель,

У меня халат на вате,

кресла, древние, как мир,

да ампирные кровати —

вот и весь старик. Аминь.)

2

Где-то там, на Петроградской,

в стороне весёлых снов,

тени движутся украдкой

у любимой под окном.

Я взлетаю к ней на пятый

и, дыханье затаив,

различаю еле внятный

каблучков речитатив.

Что за встреча у порога!

(Впрочем, не об этом речь…)

— Я не поздно? Ради бога,

собирайся поскорей!

Девять бьёт. Улыбку пряча,

говорит она хитро:

— Понимаешь, вот задача

с уравнением Клеро…

— Мы же званы на варенье!

Верно, ждёт давно старик.

Я не смыслю в уравненьях,

лучше с ним поговори…

3

Где-то там, на Петроградской,

вянут флоксы фонарей;

в хороводе залихватском

пляшут тени во дворе;

время тянется, как невод,

мы у Эйлера в гостях;

говорю со старым Лео

о футбольных новостях,

о погоде, о природе,

о превратностях судьбы —

или что-то в этом роде,

я подробности забыл…

Галка пишет интегралы,

кофе стынет на столе,

рассуждают — боже правый! —

о проблеме Дирихле.

Мне же с миною дурацкой

только слушать и молчать.

4

Где-то там, на Петроградской,

бьёт одиннадцатый час.

Лето. Ночь идёт по крышам

Петроградской стороны.

Говорю ей строго: — Тише!

Дети спят и видят сны.

1969

* * *

Я все свои сроки просрочил —

и нет обойдённых обочин

с травой не примятою сорною,

и звёзд не осталось не сорванных…

Другими написаны гимны,

и в гимнах воспеты другие.

Но есть ещё южные ночи

и песен слова беспризорные

и разные истины спорные…

И есть этот мир, между прочим,

в котором я счастье просрочил,

но выгадал вящие доводы

в защиту теорий порочных…

Так выпьем по этому поводу!

9 ноября 1969

* * *

Стихотворенью смертный приговор

я вынес. В нем не удалось ни строчки.

Оно ещё живёт — чудесной ночи

дыханьем, первозданным волшебством

и ожиданием чудес как будто…

но непомерны рифмы, атрибуты,

и — слёзы прочь! — о нем зачем судить?