Млечный путь

— И не пробуйте. А если серьезно, хотите — верьте, хотите — нет, окончил я адъюнктуру Военно-политической академии имени Ленина и в звании капитана защищался на кафедре диалектического и исторического материализма. Но срезался. Вернее, срезал меня бывший в то время заместителем министра обороны маршал Богданов. До сих пор не могу понять, какого черта руководитель столь высокого ранга притащился на защиту какого-то несчастного капитана! Вы удивитесь, когда я назову вам тему диссертации: «Духовная культура руководителей Красной Армии в предвоенные годы в свете марксистско-ленинской философии». Более дурацкой темы придумать невозможно! Мой научный руководитель, полковник Антонцев, был дальним родственником маршала Тухачевского. И он везде, где только мог, протаскивал свои идеи, которые сводились к реабилитации военачальников, уничтоженных Сталиным накануне войны. Он эту тему мне и подсунул. Я был неопытен, молод и доверчив. Надо было бы отказаться, попытаться взять другую тему. Но я смалодушничал, поддался, вернее, по недомыслию подставился. Повторяю, я был молод, и жизненного опыта у меня было кот наплакал. Все это происходило в начале восьмидесятых, когда наверху уже вовсю пошли разговоры о том, что пора, мол, вернуть Сталину честное имя. Когда в середине защиты я упомянул имя командарма Уборевича, то увидел, как вытянулось лицо маршала. Когда я назвал Егорова, оно вытянулось еще больше. А уж когда я сказал, что если бы Блюхер, Якир, Егоров и Тухачевский не были уничтожены Сталиным, начало войны не сложилось бы для нас столь катастрофично, — что тут началось! Маршал вылетел из-за стола, стал топать ногами и орать, что Тухачевский и вся эта свора предателей были расстреляны совершенно справедливо, что Сталин всегда и во всем был прав. Что и меня надо расстрелять, чтобы я не вел подлой антисоветской пропаганды. Он бы, дескать, и сам это проделал, окажись у него под рукой хоть какой-нибудь огнестрельный предмет. Адъютант понял это по-своему и, достав из кобуры пистолет, протянул его маршалу. Тут маршал просто взбесился и обозвал меня сучьим потрохом. Но и у меня взыграло ретивое, я понял, что теперь меня все равно отовсюду попрут и что терять мне, в сущности, нечего, и решил идти до конца: я обозвал его вонючкой, собачим рылом и морской свиньей. Маршал окончательно осатанел и потянулся за пистолетом. А адъютант все прыгал вокруг меня и вопил, что сейчас сбегает за «калашом»…

Корытников умолк, вероятно, растревоженный возникшими в памяти картинами.

— Так стрелял в вас маршал или нет? — нарушил я молчание.

— Стрелять не стрелял, но целился и глаз прищуривал! Слава богу, обошлось, пистолет был не заряжен. Но меня действительно сразу же выперли и из партии, и из рядов доблестных защитников отечества. Говорили, нельзя обзывать советского маршала собачим рылом и морской свиньей: это, мол, не этично, и потом, маршал как-никак заслуженный военачальник и герой. Да, чуть не забыл, пока мы с маршалом облаивали друг друга, я между делом успел намять бока его адъютанту. Да так, что медкомиссия, после того как его выписали из госпиталя, признала адъютанта ограниченно годным к строевой службе. Потом был суд, за ним последовала солнечная Мордовия. Вот уж где я поднабрался жизненного опыта! Такая вот метаморфоза. Вы удивлены?

— Не очень. Есть многое на свете, друг Горацио…

Он хмыкнул и закончил:

— …что и не снилось нашим мудрецам. А маршала Богданова я по гроб жизни помнить буду. Интересно знать, жив ли еще этот сталинист.

— Жив, — отозвался я.

— Откуда такая уверенность?

— Дело в том, что Бутыльская помогает маршалу в работе над военными мемуарами.

— Бутыльская и маршал! — воскликнул он изумленно. — Вот так фокус!

Мы помолчали. Минуту спустя, пристально глядя на меня, он сказал:

— Даже не знаю, с чего начать… — он замялся. — Мне, правда, показалось в какой-то момент, что вы… что вы… исчезли! А я привык доверять своим ощущениям.

Теперь настало время мне хмыкнуть.

— Я вам сейчас все объясню.

И я поведал ему о том, о чем никогда никому не рассказывал.

…Еще учась в начальных классах, я заметил, что иногда мои собеседники вдруг застывают в неподвижности, цепенея и как бы впадая в состояние кратковременной каталепсии, а потом, ожив, удивленно вертят головами. Оказывается, на какое-то время я выскальзывал из поля их зрения. Длилось это недолго, какие-то секунды. Сначала я ничего не мог понять. Разобрался я в этом позже, когда сообразил, что временами могу передвигаться со скоростью, значительно превышающей скорость обычного человека. Глаз моего собеседника просто не поспевал за моими эволюциями. Если я делал два-три шага в сторону, то тут же возникал эффект исчезновения. Самому же мне казалось, что мир вокруг меня стоит как вкопанный, словно у него подсели батарейки.

О похожем феномене писал Паустовский. В юности он знавал необычайно одаренного карточного шулера, за движениями которого человеческий глаз уследить не мог. Но тот тренировался, по словам писателя, лет десять. У меня же эта способность была врожденной.