Млечный Путь, 2016 № 02 (17)

Его дед — Евгений Сергеевич Гернет, офицер флота, прошедший Первую мировую и гражданскую войны, впоследствии замечательный исследователь Арктики, был репрессирован в 1937 году. В 1958 году его дочь (мать Евгения Друкарева) Галина Евгеньевна Гернет получила уведомление о реабилитации отца. Вскоре Военно-морской музей запросил для новой экспозиции о Гражданской войне фотографию Гернета, так как в начале 20-х годов он был командующим Азовской флотилией. Старую фотографию нашли, но ее надо было восстанавливать. За эту работу взялся фотограф музея Александр Иванович Бродский.

Галина Евгеньевна ходила в Военно-морской музей несколько раз. Фотография требовала серьезной реставрации и ретуши. Александр Иванович оказался общительным человеком. Они говорили о войне и сталинских репрессиях. А. И. Бродский прошел многие фронты фотокорреспондентом и как-то сказал ей: «Если бы я снимал все сюжеты, которые того стоили, то меня, может быть, и не расстреляли бы, но уж точно посадили бы».

Однажды во время их разговора в фотолабораторию вошел юноша лет семнадцати.

— Мама просила передать, — протянул он Александру Ивановичу какой-то сверток.

— Вот еще одно имя возвращается, — показал тот на фотографию Гернета.

— Человек или только имя? — спросил юноша.

— Только имя, — ответила Галина Ивановна.

Молодой человек понимающе кивнул и через несколько минут распрощался.

— Мой сын уже вполне взрослый, — заметил Александр Иванович.

Через много лет Галина Евгеньевна Гернет узнала, что этого юношу звали Иосиф Бродский.

Память — скорее стена, чем проломы в ней. Вероятно, вследствие того, что нам в большей степени нужна защита от своего жизненного опыта, чем его осмысление. Иногда испытывая потребность заглянуть в окно или замочную скважину, мы рассматриваем крохотный видимый фрагмент, и мысленно достраиваем остальное, как правило удобным для своей совести образом.

После войны люди возвращались домой и вместо наград и новой надежды иногда отправлялись в лагеря или получали уведомления об исчезнувших близких как о врагах народа. А потом, когда все это кончилось, оказалось, что население настолько привыкло или смирилось с таким порядком вещей, что реабилитация канувшего в бездну ГУЛАГа фронтовика или труженика тыла почиталась почти за счастье: пусть он и не вернулся оттуда, но более — не враг народа и семья не несет на себе клейма. Люди забывали или силились забыть, то, что близких нет более в живых, что их заменили списками и старыми фото. Соглашались с тем, что это — справедливость и своего рода возвращение.

Соглашались сильные мужественные взрослые люди, прошедшие большую войну. А ему 17 лет, он еще не знает жизни, и еще не поэт, но уже способен, походя, почти случайной фразой в четыре слова рассечь, как самурайским мечом бездну этого самообмана.

— Человек, или только имя?

Самообман — то, с чем он не согласится в своей жизни никогда.

Именно здесь, в «Старой Вене» у меня впервые возник посыл к более четкой, я бы сказал, лекционной артикуляции новообретенного смысла. История Друкарева всего лишь замкнула его.

Сама «Старая Вена» — литературная гостиная, расположенная в доме на углу Гороховой и Малой Морской — место, где собираются профессиональные литераторы. Их реакции я ждал с трепетом и особым интересом и, оказалось, не зря. Рассказ о том, как Иосиф Бродский объяснял мне работу со стихотворной формой они слушали совсем не так, как обычная аудитория. Можно сказать, мотали на ус.

Я сосредоточился на его мысли о том, что, когда пишешь стихи, надо пропускать первый легковесный ритм, рифму, строфу… то, что без труда дается, приходит сразу, потому, что это шаблонное, то, что окружает со всех сторон, и не является новейшей тканью языка. Все это следует отбрасывать, двигаться к абсолютно уникальному, не существовавшему до этого никогда. Я чувствовал, как литераторы узнают в моем пересказе свой внутренний опыт: те усилия, муки, сложности и искушения с которыми сталкивается каждый поэт.

Мы все и всегда стоим пред одним и тем же выбором. Но в результате относимся к нему по-разному и получаем в итоге каждый свое. Его выбор формулировался для меня сейчас предельно ясно: бескомпромиссность в отбрасывании банального и следовании за уникальным. Вот ведущая черта… Она все объясняет. И силу строки, и то почти мучительное экзистенциальное чувство, которое возникает всякий раз, когда слышишь звук его речи… Далее пришло отчетливое понимание, что это относится не только к поэзии. И жил он так же. Каждым поступком отвергая очередной шаблон и раскрывая «лица не общее выраженье» своей судьбы. Начиная от выбрасывания рекламных газет из почтового ящика на Мортон-стрит до неприятия цензуры, предательства в любви, лести или снобизма… Ничего банального — именно это определяет в нем абсолютно все. Дальше можно спорить до бесконечности: о гениальности, о его сложном характере, об отношениях с женщинами. Все это вторично, и определено в результате только этой чертой [11] .