Млечный Путь

Густав догнал Гертруду в чистом поле, в каком-то овраге, похожем на яму. Вверху его опоясывал крушинник с остатками мелких желтых листьев. Гертруда плакала и молилась. Густав осторожно приподнял ее за плечи. Ступни ее ног были покрыты кровью. Долго поднимались они на край оврага, уходя все дальше от несчастливого для них места на завоеванной земле. Наконец кое-как добрались до узкой гряды лозняка и можжевельника. Страх их рассеялся, но появилось нечто худшее — предчувствие гибели. Им страстно хотелось, чтобы свершилось чудо и, как ангел-хранитель, перед ними предстал их сын. Они не знали и не интересовались тем, что в этот день творилось в имении, владение которым так скоро превратилось в горькую насмешку над их заветной мечтой — иметь собственную землю.

В этот день партизаны забрали из имения скот, лошадей, вывезли запас хлеба и фруктов. Большой обоз выехал оттуда как раз в то время, когда Гертруда и ее Густав, еле живые, прятались в лозняке. Обоз доехал до Перебродского концлагеря, но долго там не задержался. Погрузив больных и слабых в телеги, партизаны вместе с обозом отправились в сторону тракта, и все, кто был здесь, пошли следом. Даже окрестные жители бросали свои хаты и присоединялись к партизанам и освобожденным из лагеря. Весь этот людской поток прошел по тракту через малый перекресток и мимо взорванного танка. От танка несло трупным духом, и люди, обходя его, невольно зажимали носы.

Вот и береза вековая позади. Люди двигались по направлению к Большому перекрестку.

Гертруда и Густав пробыли в лозняке до ночи и, когда стемнело, впали в полное отчаяние. Как это удачно, что в роковое утро Густав прогуливался, имея при себе свернутый зонт! Вот он и пригодился. Густав снял с себя пиджак и жилетку и все это надел на Гертруду. Он был виновен перед нею. А она его вину возводила в наивысшую степень. Она упорно утверждала, что он виновен перед всей Германией. Густав раскрыл зонт, и, прижавшись друг к другу, супруги всю ночь простояли под зонтом, создав себе иллюзию, что они под крышей, а не в чистом поле. На мокрой, подмерзшей земле сидеть они не решились, боясь простудиться. Нервное возбуждение было так велико, что ни он, ни она всю ночь не сомкнули глаз. Едва забрезжил рассвет, они тронулись в путь. Куда? Все равно, лишь бы дальше от этого места. Дальше, только бы дальше! А помощь будет. Под ними земля, принадлежащая Германии, здесь же армия фюрера, и немецкая власть, и их замечательный сын!

Вдруг — то ли в самом деле, а может, это была галлюцинация — вблизи отчетливо прозвучал одинокий винтовочный выстрел. Гертруда вскрикнула. Густав потащил ее за собой. Возбуждение нарастало. Они уже не замечали, утро ли, ночь ли. Только бы дальше отсюда! Ближе к спасению. Не ноги, а нервы гнали их вперед по пустынной полевой дороге. Голодные, забыв о пище, нигде не присаживаясь, они замедлили шаг лишь тогда, когда почувствовали, что ноги их совсем одеревенели. Супруги шли уже неторопливо, будто прогуливаясь. Надежда на спасение рухнула окончательно. Дул в поле ветер, вблизи шумел лес, Гертруда оставляла за собой кровавые следы. Широкий мир с солнцем, ветром, запахом дождя, со своими красками и звуками стал для них тесен, как склеп. Они потеряли счет дням, заблудились во времени. Неизвестно, было ли утро, или уже смеркалось, когда в поле перед ними зачернело что-то странное. Неважно что, лишь бы хоть что-нибудь было впереди. Не сворачивая с дороги, они часа через два дотащились до чего-то мрачного и неподвижного. Это был «сухой дзюб». Огромный камень возвышался, как монумент, в могильном безмолвии. В том месте, где он нависал, образуя свод, земля была сухая — чистый белый песок, ни соломинки, ни травинки. Луч радости озарил Густава, будто в этом белом песке ему открылся смысл мироздания. Он хотел снять с себя что-нибудь, разостлать на песке и положить Гертруду. Но на нем были только рубашка, впущенная в брюки, да черный галстук. Гертруда легла на голый песок и зажмурила глаза. Рядом с ней под каменным навесом лег и Густав. Ветер гудел вокруг камня, в поле шелестела незапаханная стерня. Вдруг Гертруда раскрыла глаза и толкнула Густава локтем, как бы проверяя, здесь ли он. И тогда он услышал ее голос, впервые после их бегства из имения. Облизывая иссохшие губы, с трудом выдавливая слова, она говорила, и ее слабый голос звучал в его ушах, как гнев и проклятье судьбы:

— Ты когда-то обнажил душу перед чужеземцами. Ты проявил к ним добрые чувства, не остался холодным, а искал сближения и дружбы с теми, у кого даже далекие предки не имели ничего общего с арийской расой. Германия таким не прощает, и вот мы с тобой расплачиваемся! Ты, ты погубил меня! — она задыхалась, ей не хватало воздуха. Помолчав, она снова заговорила, но уже медленнее и тише: — Я умираю, а тем, что ты отдал, воспользовались недостойные и жили себе счастливо десятки лет… Божья рука в нашей гибели…