Млечный Путь

Рассказывали, что комендант этой глухой волости Эмиль Кубке любил поговорить. Комендантом он был тут уже давно, с тех пор, как зима перевалила на вторую половину, и успел ко всему как следует приглядеться. С пятого на десятое он говорил по-русски и порою рассказывал здешним отсталым, как он полагал, людям, какой у них в Германии образцовый порядок и в хозяйстве, и в жизни. Он верил в Гитлера, как в бога, и считал, что здешние земли завоеваны для Германии навсегда. Минувшим летом он как-то там отличился при высадке именно в этих местах парашютного десанта, попал на глаза начальству и, когда после ранения остался хромым, был прислан сюда на должность коменданта. Он был лыс и нежный пушок на голове стриг под нулевку. На комендантском посту начал круглеть, и ему казалось, что он исполняет здесь великую историческую миссию и что это — глубоко в душе — понимают местные жители. Правда, они его боятся и недолюбливают, это сразу бросается в глаза, избегают встреч с ним. Но это можно оправдать войной, да и пожар, что был здесь во время высадки десанта, сыграл свою роль. И он думал, что пройдет время, все успокоится и люди смирятся со своим положением, признают германскую власть. Иногда ему казалось, что есть все-таки в душах здешних людей и известная доля уважения к нему: они вынуждены его бояться уже потому, что он силою обстоятельств поставлен над ними. Ему доставляло наслаждение чувствовать, что все эти люди отданы под полную его власть и что он волен сделать с каждым из них все, что захочет, и потому держался с людьми просто, чтобы порисоваться и перед ними, и перед самим собой этой своей властью. Власть была ему внове, никогда в жизни он не вкусил ее сладости, будучи до войны мелким чиновником-счетоводом. То, что его волость до сих пор не подвергалась нападениям партизан, он ставил в заслугу себе и своей мудрой деятельности. Он и мысли не допускал, что ничего не понимает в происходящем; если люди слушали его с опущенными в землю глазами, он думал, что это не что иное как страх или сознание никчемности перед ним, таким значительным и важным тут лицом.

В начале весны он выписал к себе из Германии жену. Жена, Эльза, была намного моложе его, она была даже совсем молода, и он не до конца верил ей. Он даже побаивался ее женских капризов. И он позаботился о том, чтобы к ее приезду обзавестись всем, что вызвало бы ее восхищение и благосклонность к нему. У него было уже шесть туго набитых чемоданов, счет которым он вел с самого начала войны. Эльза действительно вся дрожала от восторга. Она в единый миг стала такой богатой, какой сроду не была. Она отлично чувствовала себя в этой экзотической стране, где всего так много и все так легко дается в руки, что даже ее Эмиль заполучил чин коменданта и неограниченную власть над людьми, а она сама — целых шесть чемоданов. И она стала перенимать у мужа его манеру рисоваться перед людьми и поучать всех либо этой самой рисовкой, либо властным окриком. Она чувствовала себя так, будто здешним людям ни за что бы не обойтись без нее. И больше всего она восхищалась местными вышивками на платьях из белого полотна.

III

На исходе весны Кондрат Пилипчик объявился в родном краю. Рассказывали, он был уже так стар, что немногим и верилось, что всего год тому назад он еще в полную силу плотничал. Сгорбленный, молчаливый, он вечно ходил с опущенными в землю глазами, Кашель душил его, не давая передышки, хотя он уже совсем не курил. Казалось, он онемел от известной лишь ему боли, непрестанно тлевшей в нем. Он пришел сюда своим ходом, с можжевеловым посохом в руке и сперва долго стоял над заросшими лебедой и конским щавелем руинами своего дома. Так же, как и когда-то, пробивалось сквозь кучу мелких камушков некое упрямое растение, но отчего-то трудно было человеку смотреть на него. Как и спокон веку, перекрикивались на опушке леса мелкие птахи, но голоса их звучали чуждо и ненужно. Потом Кондрат Пилипчик обошел всех соседей и у каждого спрашивал, осторожно и даже с какой-то робостью:

— Про Аксеню ниоткуда нет вестей?

Знакомых уже оставалось мало. Все малые дети за год, казалось, сильно выросли, и их было не узнать. В каждой уцелевшей хате жило по нескольку семей. Около речки горбились землянки. Мужчин почти не было видно. Кондрат Пилипчик прослонялся по пожарищам четыре дня, весь ушедший в себя и словно одеревеневший. Он видел, что никто тут никому ни на что не жаловался и все молча чего-то ждали. И трудно было сказать, что намерен делать он сам и живы ли еще в нем какие-нибудь человеческие стремления.

На пятый день пришел полицейский и повел его к Эмилю Кубке. Кондрат Пилипчик узнал этого полицейского — Сымон Шалутька, из недалекой деревни.

— Зачем ты меня ведешь? — спросил у него Кондрат Пилипчик. — Разве ты меня не знаешь?

— Для коменданта ты человек новый, — ответил Шалутька. — Шагай!